Краткая история белковых тел (СИ)

-- Да так, я пока временно свободна.

-- Ты? У тебя же был молодой человек, этот, как его Антон. Он работал... -- я делаю паузу, вспоминая.

-- В консалтинговой фирме. Но это в прошлом. Потом у меня был Игорь Сергеевич из Газпрома. Солидный такой дядька, состоятельный, хотя и постарше.

-- Постарше это насколько? -- осведомляюсь, зная, что для хищниц типа Алены возраст значения не имеет.

-- Ну, примерно на четвертак.

-- Такой старый?

-- Да ладно! -- пожимает плечами Василькевич. -- Зато богатый. Мне с ним было хорошо и моему пупсику тоже, -- пупсиком она звала своего сына Вову. -- Так что, замутим?

Она игриво улыбается, но мутить с Алёной мне не хочется.

-- Подумаю, -- неопределенно сообщаю я. -- Ты, кстати, не помнишь, у Лизы изменился номер?

-- Нет, не изменился -- тот же!

Во взгляде Василькевич читается обида. Она, глупенькая, вообразила, что я её бортанул и собираюсь вернуться к Сосниной. Если бы она знала, что между нами ничего нет. И никогда не было!

20.

В один из дождливых осенних дней набираюсь духу и звоню Сосниной. Лиза, к моему удивлению, отвечает сразу, точно ждёт звонка.

-- Лиза, -- говорю ей, -- это Данила Изотов.

-- Данила? Я знаю, что ты приехал.

Голос её звучит апатично, без эмоциональной окраски, как голос сильно уставшего человека или человека, которому всё равно. А может на неё так действует осень, нагоняя тоску и депрессию? Хотя нет, наверное, её настроение связано со здоровьем будущего ребенка, с возникшими проблемами. Мне же говорила об этом Василькевич, а я забыл.

-- Может, встретимся, пообщаемся? -- предлагаю ей, поскольку возникает мысль, что Лизе стоит развеяться. -- Как думаешь?

После небольшого молчания снова звучит безрадостный голос:

-- Нет, Данила, спасибо, но... я занята сейчас. И потом, придется приводить себя в порядок, а я разленилась в последнее время. Спасибо, Данил!

-- Как хочешь! -- уступчиво соглашаюсь я. -- Всё так же в банке?

-- Да. Скоро в декрет уйду, надоело всё. А ты давно приехал? Мне Алёнка рассказала, что вы виделись.

-- Попили кофе. А приехал я месяц назад... -- делаю паузу, и Лиза тоже молчит. Не знаю, как спросить её о ребенке -- почему она говорит всем, что я его отец. И говорит ли? -- Ты... у тебя от кого ребенок?

-- А что?

Решаю высказаться напрямую, без недомолвок.

-- Я от Алёны слышал, что ты всем говоришь будто он от меня, что мы с тобой...

В ответ долгое молчание.

Я представляю на губах её усмешку, циничную, наглую, которой она прикрывается как бронежилетом -- на ум невольно приходит сравнение, связанное с военной жизнью в Донецке. Сейчас она отбреет меня, поставит на место глупое белковое тело. Но Лиза говорит тихо и виновато:

-- Этот ребенок не от тебя, не волнуйся!

-- Хорошо! -- как дурак соглашаюсь я, и меня подмывает задать вопрос об отце, но я вовремя удерживаюсь. Мне до него нет дела, до этого папаши, кто бы тот ни был -- Кравчук или Евгений Иванович, главное, что Соснина признала правду -- ребенок не мой, и я не имею к нему никакого отношения. Теперь, когда расставлены точки над "и", я становлюсь добрым и щедрым, мне хочется отблагодарить Лизу, но пока не знаю, чем.

-- Ты точно не хочешь встретиться? А то смотри, посидим, попьём кофе.

-- Нет, мне теперь кофе нельзя. У меня много ограничений.

-- Ну, ты там не закисай! Хочешь, просто погуляем в парке, я слышал, что будущим мамам полезно гулять.

В трубке раздается негромкий смешок.

-- Ты хороший человек Данила. Спасибо тебе!

Закончив разговор, решаю, что обязательно вытащу Лизку на улицу -- нечего сидеть дома и смотреть на четыре стены.

И вот в один из солнечных ещё не холодных дней, мы идём с ней по парку. По бокам дорожек нападала листва, сухо, чистый воздух наполняет лёгкие свежестью. Под плащом у Лизы уже ясно обозначился круглый живот.

-- Слушай, -- обращаюсь я к ней, -- тут недалеко есть больница, хочу денег передать ребятам, они из Донбасса, лечатся там.

-- А ты откуда их знаешь? -- удивленно вскидывает бровь Лиза.

-- Лежали вместе, -- вру я наглым образом, -- когда руку сломал в Египте, попал к ним в палату.

-- А-а...-- протянула Соснина, -- ну если хочешь, пойдем.

Я вижу, что ей не хочется уходить из этого теплого солнечного парка, уже растерявшего листву, но ещё не утратившего своего летнего обаяния, однако она пересиливает себя.

Об этих ребятах я видел сюжет по телевизору: кто-то из них был серьезно ранен, некоторые лишились рук или ног, но они не выглядели неудачниками, людьми, проигравшими войну. И меня с необъяснимой силой тянуло к ним. Словно там, под огнем, я был настоящим человеком, не аморфным телом, хныкающим от любой проблемы, не офисным планктоном, озабоченным в каком ресторане спустить бабки или где потусоваться в летнем отпуске. Я понял именно там, что война создает особое братство из тех людей, которые ежеминутно рискуют жизнью и потому понимают её настоящую ценность.

Скептически прислушиваюсь к своим мыслям. Они кажутся мне, при некотором размышлении, немного высокопарными, пафосными, словно я выступаю на патриотическом митинге как заматерелый оратор-популист.

Война -- это плохо, вот, что важно, а не братство, не чувства, не ностальгия.

Возле больницы, куда мы добрались пешком, был разбит небольшой скверик. Пользуясь последними тёплыми днями, больные выползли наружу, расселись на скамейках, вели неторопливые беседы друг с другом. Повсюду мелькают светло-синие больничные халаты, кажущиеся издалека мелкими капельками дождя, стекающими с желтой листвы. Эти халаты вызывали у меня странные ассоциации с тем самым полем подсолнечника возле села Засечное, жёлтым полем, утонувшем в голубом небе.

Добровольцев из Донбасса я обнаруживаю сразу, едва мой взгляд запечатлевает открывшуюся картину. Два парня в больничных халатах -- один в инвалидной коляске без ноги, а второй с перевязанной рукой, висевшей на ремне, -- сидели неподалеку.

-- Вон они, -- показываю на них Лизе, и чтобы её не смущать, продолжаю, -- ты постой здесь, я сейчас с ними поздороваюсь и дам денег.

-- Нет, я с тобой! -- вдруг упрямится Соснина.

-- Ну, пойдем!

Мы подходим к парням, останавливаемся. Добровольцы с удивлением смотрят на меня, и я достаю деньги -- несколько тысячных бумажек, отдаю им с широкой улыбкой.

-- Выздоравливайте, хлопцы!

Мне хочется ещё что-то добавить такое тёплое, дружеское, искренне поддержать их, но внезапно у меня перехватывает горло от волнения, и я судорожно кашляю. Ополченцы берут деньги, всё так же удивленно глядя на меня и Лизу, и я вдруг с неудержимой силой чувствую, что меня тянет обратно в Донецк, на войну, что там моё место.

Мы отходим и встаём неподалеку.

-- Не знала, что ты у нас благотворитель, -- то ли насмешливо, то ли всерьез роняет Соснина, и я обнаруживаю на её губах опять ту же пренебрежительную усмешку, которая так меня всегда раздражала.

"Лиза возвращается к жизни, -- констатирую я. -- Хищники не скатываются до уровня белковых тел. Даже душевно раненые".

-- Просто захотелось помочь, -- говорю в своё оправдание, словно меня принуждают оправдываться в хороших поступках.

-- Мужики, достал!

Я оглядываюсь на громкий возглас и замечаю, что к ополченцам подходит третий, то же в больничном халате, с бутылкой водки в руке.

-- Может, и ему подкинешь бабок? -- насмешливо осведомляется Соснина.

Переступаю с ноги на ногу и не знаю, что предпринять. Однако мои сомнения рассеивает случайный больной, проходящий неподалеку. Увидев донецких бойцов, он реагирует весьма неожиданно:

-- Вот алканавты -- с утра пораньше!