Краткая история белковых тел (СИ)

Ковыляю в мареве жары, с трудом сглатывая остатки слюны пересохшим горлом. Передо мной пустыня, хотя и покрытая кукурузой с подсолнечником. Воды нет нигде -- ни реки, ни колодцев, ни ставков.

В голове туман, хочется есть, хочется пить, хочется упасть на землю и заснуть. И чтобы никто не мешал. Но я иду, совершая свой безостановочный переход, как отступающая армия, которая выходит из окружения. А ведь здесь давным-давно шли бои с немцами и, возможно также шли усталые, голодные красноармейцы, отступая под натиском танковых колонн генерала Клейста.

Пока я иду, вспоминаю свою жизнь в Засечном, и делаю для себя несколько немаловажных открытий, которые систематизирую в голове. В основном, мои размышления касаются белковых тел.

Оказывается, любовь у этих существ заменена благодарностью. Такое чувство у меня, например, возникло к Оксане. Не знаю, что она испытывала в свою очередь ко мне, да я и не интересовался. Хотелось только надеется, что не разбил ей сердце.

Ещё одно открытие. Белковые тела любят играть в разные идиотские игры, примерно такие, в какую играл с моей головой украинский солдат. Щелкать курком над ухом для них интересное времяпрепровождение.

И ещё. Их чувства поверхностны, мимолётны, как и переживания по поводу случайных знакомых, если судить по моим переживаниям в отношении дальнейшей судьбы Оксаны и её односельчан -- переживаниям, сводящимся к нулю.

Вот такие открытия, которые вряд ли я сделал бы в своём родном городе, общаясь с только коллегами по банку, с Лизой, с Кравчуком.

Да, стихия войны, опасность, отрезвляюще бьют по мозгам.

15.

Пока я сидел в Засечном, Донецк из тихого, зелёного и мирного города превратился в город-крепость. Он подвергался ежедневным обстрелам, внутри работали диверсионные группы, заканчивалась вода и еда. А ещё медикаменты. Короче, нормальный фронтовой город.

Новый блокпост, куда я попал спустя несколько суток долгих блужданий по просёлочным дорогам, находился в одном из пригородов Донецка с северной стороны, неподалеку от Старомихайловки. Нас окружали частные дома, наполовину разрушенные снарядами украинских войск во время их наступления, частью пострадавшие от огня пожаров. Практически все с выбитыми стеклами. Местных жителей я почти не видел, и куда они подевались -- бог весть! Наверное, превратились в беженцев.

Блокпост здесь не такой беспонтовый и бутафорский как у Засечного -- никаких мешков с песком и старых автомобильных шин. У дороги положено несколько бетонных блоков, между которыми устроены удобные бойницы; неподалеку вырыты глубокие окопы, чтобы можно было укрыться во время обстрелов танками или другой артиллерией. В общем, на первый взгляд, всё достаточно солидно и надёжно.

Ну, а второй взгляд бросит тот, кто выживет.

Иногда я наблюдаю, как мимо блокпоста два дедка катят на тележках пластиковые бутыли с водой. Позади них ковыляет бабка, пытаясь не отставать, но бабка грузная, тяжелая и она, конечно, отстаёт. Эта старушка напоминает мне таких же её сверстниц, сидящих возле домов на лавочках, мирно судачащих о соседях. Только они сидят далеко, в моём городе, где нет войны, и я думаю, что такую заварушку, если она уж случилась, лучше всего переносить молодым. Старикам сложно, у них меньше шансов спастись.

-- Север, эй, Север! -- здесь ко мне обращаются по позывному.

Я оборачиваюсь. Рядом останавливается мой нынешний начальник, командир блокпоста. Зовут его Гранит, и ни в какое сравнение с дядькой Никитой он не идет. Он значительно выше, моложе и крепче, и одежда у него не пожмаканая, как у старого ополченца. Поговаривали, что раньше Гранит служил в донецком "Беркуте", а потом перешел на сторону ополчения.

-- Поступила команда, -- сообщает Гранит, устало повесив руки на автомат, покоящийся на его широкой груди, -- отправишься в сводный отряд по ликвидации диверсионных групп. От каждого блокпоста выделяются люди. Ты пойдешь от нашего. -- И предупреждая возможные возражения с моей стороны, он добавляет: -- Извини, брат, мы тут давно уже, все свои, а ты приблудный!

Гранит дружески хлопает меня тяжелой рукой по плечу, давая понять, что разговор закончен. В принципе, я и не пытаюсь возражать, но мне неприятно, почему я вдруг превратился из российского добровольца в приблудного субъекта. С неприязнью смотрю на лицо Гранита -- волевое, твёрдое, со щетинкой усов как у легендарного Стрелкова.

-- Хорошо! Куда идти, где сбор?

Гранит называет место в центре города -- там находится один из штабов Донецкого ополчения.

"Отряд, так отряд, -- размышляю я, пытаясь отыскать средство передвижения, -- какая мне разница? Защищать Донецк можно и так". Диверсанты, разведывательно-диверсионные группы тоже опасны и приносят много бед, как и артиллерия укров.

И вот я отправляюсь по дороге вдоль брошенных, полуразрушенных домов, с выбитыми стеклами и дверьми.

Никто мимо меня не ездит, попутки не предвидится, и я с тайной досадой представляю, что по жаре придется топать до центра города, возможно, пару часов с учётом обстрелов. Обочины дороги и асфальт в некоторых местах зияют черными дырами от снарядов, комья земли разбросаны далеко повсюду. Попадаются разбитые и сгоревшие легковушки разных марок, по большей части "Жигули". Наверное, это место обстреливали "Градами".

За одним из домов, через огромную дыру, зияющую в добротном деревянном заборе, замечаю что-то голубое, краешек чего-то, едва видимого с дороги. Я прохожу сквозь развороченный забор, окружавший пустой дом, обхожу деревянное строение с тыльной стороны и обнаруживаю подростковый велосипед. При осмотре всё указывает на то, что велосипед исправен и никто его не раздербанил, пока он валялся брошенным.

Я кручу рукой переднее колесо, потом заднее; колёса легко вращаются, не издавая ни скрипа, ни вибрации, только лёгкий шелест.

Остается одна проблема -- подогнать детский велик под мой рост. Что ж, для меня это пустяшная работа, можно сказать, плёвое дело. Поэтому я закидываю автомат за спину, со знанием дела зажимаю рулевое колесо коленками и изо всех сил тяну руль вверх, поворачивая его вправо-влево. Железо с трудом, но подается, медленно выпуская хромированный стержень из своего чрева. Ту же самую операцию проделываю и с сиденьем. Ну, всё! Пора в дорогу!

Мне хочется сказать спасибо моим невольным помощникам -- хозяевам этого брошенного дома или их детям, но за неимением упомянутых я ограничиваюсь коротким кивком головы в сторону дома.

На улице тихо, безлюдно. Отдаленно бухают минометы, самоходные установки украинских военных стреляют со стороны аэропорта. За несколько дней, проведенных в городе, я уже привык к этим звукам, как к обычному городскому фону, вроде грохота трамваев, сигналящих машин, людского шума. К тому же по звукам начинаю отличать орудия как заправский фронтовик: вот это лупит самоходка "Нона", это шмаляет танк Т-64, а это гвоздит миномет "Тюльпан".

Я еду на велике по дороге, быстро вращая педалями, иногда объезжаю чёрные остовы машин, иногда воронки. Вдоль всего пути то здесь, то там мне попадаются дикие абрикосы. Жердёлы, так их называют на юге, только начали созревать и ещё не превратились в жёлтые сладкие шарики, которые, осенью падают, где ни попадя, а местные их собирают и варят компот, а кто-то, возможно, и варенье. Теперь это будет не скоро, ведь никто не знает, когда закончится война? Никто не знает, когда жители вернуться домой? Да и вернуться ли? Абрикосам остается только попадать и гнить, удобряя и без того жирную землю.

Еду дальше, предаваясь размышлениям о превратностях войны, пока на одном из перекрестков неожиданно наталкиваюсь на прокопчённый, покореженный от прямого попадания микроавтобус с остатками жёлтой краски на боку. Я хочу его объехать и отправиться дальше, но на обочине замечаю окровавленную камуфляжную куртку, сломанный автомат без приклада, валяющийся рядом бронежилет со следами осколков. Трупов или раненых поблизости нет, наверное, увезли.