Соловей мой, соловей (СИ)

- Ох, ну наконец-то проснулась, - сказала Вера, откладывая книгу. - Что с тобой, Маша, случилось-то?

- Не знаю, - сказала Маша растерянно. - Нигде ничего не болит. Только кажется, что я очень устала. И грустно как-то так, что сил нет встать. Ноги ватные.

- Ну, хоть сядь повыше, - сказала Вера, помогла Маше подняться на подушки, подала ей мятный чай. - Ты что же, вообще весь день проспала? На вокал ездила? "Соловья" вытянула? Как-как её настоящая фамилия? Зелепукина? Уморительно. Будет знать, как домработницу плохо кормить! И с Дженет занималась? Узнала какие-нибудь новые театральные сплетни прошлого века? А дядю... Андрея Михайловича видела сегодня?

- Он велел мне не ходить на выставку одной. И тебе не ходить.

- Я не одна ходила, - сказала Вера, и покраснела очень сильно, до корней волос. Маша вдруг будто заново её увидела, увидела, какая она красавица, какие у неё глаза удивительные, и высокие скулы, и прямой нос, и губы полные и яркие.

- Машенька, - сказала она. - Сильно ли ты расстроишься, если я признаюсь, что мне очень нравится Валентин? Я знаю, что у вас с ним вроде бы намечался... романтический интерес... Но...

- Забирай, - улыбнулась Маша. - Ты ему тоже сильно нравишься, теперь уже больше, чем я. Я совсем не расстроюсь. Не хочу никаких романтических интересов. Никогда. От них только неловкость и суета. И сердце болит.

Вера посмотрела на нее внимательно, кивнула, отвела с Машиного лица прядь волос.

- У тебя сердце болит? - спросила она. - О ком же?

- Ни о ком, - сказала Маша, чувствуя, как губы начинают дрожать. - Давай дальше рассказывай.

- Мы были сегодня у букинистов в подвалах на Вознесенском. Там есть одна маленькая совсем лавка, узкая, как шкаф, с полками до самого потолка, и всё в старых-старых книгах, даже рукописные есть. Холодно там - ужас, никакого отопления, темно, одна керосиновая лампа на весь магазин. Хозяин странный, похож на гнома с бородой, только вместо остроконечной шапки на нем какая-то потертая тюбетейка. И уши островатые на концах... Валентин от пыли расчихался, я его выпроводила в соседнюю лавку на календари смотреть. А сама искала, искала, донимала хозяина как могла, и нашла том, про который сэр Бенедикт говорил. Очень редкое издание, Иван Сеславин, один из первых русских египтологов.

- Что пишет? - спросила Маша, зевая и сползая опять вниз на подушки.

- Да ты опять засыпаешь! - обеспокоилась Вера.

- Да, но ты мне рассказывай, я сквозь сон буду слушать, - попросила Маша. - Это меня отвлечет. Может, сон хороший приснится про Египет.

- Это вряд ли, - усмехнулась Вера. - Там всё суровое такое, про одинокие странствия в загробных мирах, про злых духов, подстерегающих на двух извилистых тропах у Огненного озера, и чтобы пройти, нужно знать их имена... Немного похоже на наш семейный жанр "страшные истории про летум", которые дядя Вячеслав иногда рассказывает, и мой папа, и где всё сводится к "не ходи, не пробуй, не смей". Но я тебе другое почитаю, красивое, про суд Озириса. "Главы о выходе к свету дня". Вот слушай, что нужно говорить, когда предстаешь перед богом.

"Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды. Я пришел к тебе, господин мой. Ты привел меня, чтобы созерцать твою красоту. Я знаю тебя, я знаю имя твое, и знаю имена сорока двух богов, которые живут, подстерегая злых и питаясь их кровью. Вот я пришел к тебе, владыка правды; я принес правду, я отогнал ложь..."

Машины глаза закрылись, она полетела над волнами песка, скрывающими дворцы, дома и храмы. Великая река выходила из барханов и разливалась вширь, в ней отражались звезды, становились глазами старых богов, чьих имён она не знала, но хотела бы узнать. Боги смотрели на неё внимательно, не моргая, будто тоже хотели узнать её истинное имя, как будто оно было не "Маша Терехова", а другим, тёмным, древним, таким же, как у них.

"Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры объема, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал меры веса. Я чист, я чист, я чист, я чист."

среда

Утренние часы шли и шли, а Маша всё никак не могла проснуться.

Она поднималась к самой поверхности сна, видела солнечный свет и занавески своей комнаты через приоткрытые веки, как сквозь воду, но тут же вспоминала, что её ждет душевная боль и беспокойство, и снова ныряла в сон, с усилием уходила в его блаженную глубину.

- Вроде не горячая, - шептала мама папе, стоя над Машиной кроватью и трогая её лоб. - Но спит и спит. Вызывать ли доктора?

- Не горячая? Дышит нормально? Пусть спит, во сне дети быстрее выздоравливают. Оставь её в тишине, Зоя, пойдем. Одевайся давай, мы опаздываем, комиссия будет здание принимать. Ты мне обещала всех очаровывать и веселить. Особенно этого брюзгу Мартынова. Самый желчный человек изо всех, что я встречал, но к женской красоте очень расположен, сразу и выправка откуда ни возьмись, и усы вразлет, и глаза блестят.

- А Змеев будет? Такой веселый старик замечательный, очень мне нравится. Ты что, Слава, головой качаешь?

- В декабре анархисты подорвали карету товарища министра финансов Радовского, - грустно сказал папа. - Он с ним был.

- Какие-то непрекращающиеся террористические акты и экспроприации, грабежи и вооруженные сопротивления, - сказала мама и голос её зазвенел. - Детей на улицу выпускать страшно. Куда это все придет, Слава?

- Куда придет, Зоя, туда и придет. Нужно вокруг себя обо всех заботиться - о семье, о детях, о деле своем. Если в мелком масштабе своё общество обустроить, то и в крупном рано или поздно оно сбалансируется. Одевайся, опоздаем ведь.

- Машенька, ты меня слышишь? Дочка?

Маша перевернулась на другой бок, промычала что-то невразумительное извиняющимся тоном.

- Мы вернемся к обеду, - сказала мама и поцеловала Машу в макушку. - Сегодня гости у нас вечером, Андрей и мисс Шервуд. Вера на курсах, потом очень просила её отпустить, её молодой человек какой-то пригласил на ужин в ресторан. Хороший, вроде, будущий правовед. Ты к вечеру-то проснись, Маша, поужинай с нами. Поправляйся!

Они ушли, дверь комнаты закрылась. Потом были голоса в коридоре, шелест шелка, рокот папиного голоса. Что-то сказала Ленмиха. Хлопнула парадная дверь. Потом чёрная - кажется, Ленмиха тоже куда-то вышла. В тишине громко мяукнула Багира, ткнулась в Машину дверь.

И тут Маша вдруг проснулась так, что ни в одном глазу. Села в кровати, потянулась. Пустота и тоска ушли из груди - легкое беспокойство осталось, но оно не вытягивало силы, с ним можно и нужно было жить, идти и что-то делать.

Часы в гостиной пробили полдень.

Маша ушла в ванную, долго смотрела в зеркале в свои светло-карие, янтарные глаза. Она была готова назвать то, что её мучило, дать имя, выпустить в мир.

"Определение сути проблемы - самый важный шаг к её решению," - говорил старенький учитель математики в Машиной гимназии.

"Давая вещам, существам и явлениям имена-Рин, египтяне определяли их сущность и место в мироздании, а то, что не имело названия, для них не существовало," - зачитывала ей вчера Вера.

Маша глубоко вздохнула и собралась дать имя своему чувству, сказать о нем вслух самой себе, чтобы оно вышло из тени и обрело существование.

- Я люблю... - сказала она, а дальше не успела, потому что сквозь потолок послышался звук падения чего-то тяжелого, тут же еще один, и тут же звон, как будто что-то разбилось. И стало тихо, больше никаких звуков не было.

Маша выбежала из ванной, бросилась из квартиры вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Постучала в илионовскую квартиру - без ответа. Подергала дверную ручку - незаперто. Маша поколебалась, постучала громко, как могла, еще раз, а потом толкнула дверь и вошла.