Соловей мой, соловей (СИ)

Дженет рассмеялась, так заразительно, что и Маша улыбнулась, представляя себе никогда не виданный дождливый каменный Лондон, яркий театр, пеструю толпу, музыку.

- Здание снесли три года назад, я так плакала, когда прочитала в газетах, - сказал Дженет. - Я к тому моменту в Гайети уже пятнадцать лет не играла, и вообще девять лет как из театральной карьеры, жила тихой, добропорядочной провинциальной жизнью в южном Дорсете. А все равно сердце замирает, когда вспоминаю. "Маленький Дон Сезар де Базан", вот как называлась первая пьеса! Бурлеск, - она тихо запела незнакомую Маше песенку, прервалась на полуслове, уставилась в окно.

- Вы мыслями в прошлом? - тихо спросила Маша.

- Да, - ответила она. - У меня хорошее, богатое прошлое. Много ролей - людей, которыми мне довелось побывать. В театре и в жизни. Много людей, которые меня любили и были ко мне добры. У меня была хорошая жизнь, Мария. Знаете, это очень важно, когда ни о чем не жалеешь.

- А сейчас у вас какая жизнь? - спросила Маша. - Если так говорят, то получается - тогда была хорошая, а сейчас - нет? Отчего же нехорошо?

- И сейчас неплохая, - кивнула Дженет задумчиво, поглаживая свой медальон. Поймала Машин любопытный взгляд, улыбнулась, поманила ее пересесть рядом с собой на диван. Открыла крышечку.

Внутри были два цветных дагерротипных портрета - светловолосой женщины с очень мягким, добрым лицом, и красивого мальчика лет десяти.

- Это моя Агата, - сказала Дженет задумчиво, нежно касаясь тонким пальцем лица женщины. - Ей я обязана стольким, что и сказать не могу. Забота, покой, помощь в трудную минуту. Много лет любви и счастья. Мы познакомились еще в юности, в театре, она была нашей костюмершей. Она умерла в прошлом году. Воспаление легких. Сгорела за неделю. Говорила ей не ходить в церковь в то воскресенье - был дождь со снегом, ужасно холодно. Она промочила ноги, промёрзла... Дурища упрямая. Я так скучаю...

Она отстранилась, нашла на столике папиросы, закурила.

- Садитесь снова в кресло, Мария, не хочу вас беспокоить дымом, - сказала она.

- А мальчик? - спросила Маша, пересаживаясь.

Дженет усмехнулась загадочно.

- О, это была моя лучшая роль, - сказала она, - быть его матерью. Ради этой роли мне пришлось уйти из театра, но посмотрим правде в глаза - мне было тридцать три года, вместо Офелии, да и Гамлета, мне вот-вот предстояло начать играть Гертруду. А её я всегда недолюбливала.

- Как его зовут? - спросила Маша. Вот так поворот - у Дженет есть внебрачный ребенок!

- Мы зовем его Кай. Но полное его имя - Каиус Марциус. Моей последней пьесой был "Кориолан", последней ролью - Волумния. Критики были в восторге, даже тот сукин сын, Джеймс Фултон, который меня вообще терпеть не мог...

Дженет снова взглянула на медальон, все еще открытый в ее руке.

- Когда, несколько месяцев назад, я приехала в Лондон и отыскала Андре, которого не видела больше двенадцати лет, я поняла, что у Кая его глаза. Большие, красивые, тёмные. И, как Андре, ими он видит невидимое...

Она подняла взгляд на Машу, сидевшую с отвисшей челюстью, улыбнулась.

- Вы удивлены. Вы так мило удивляетесь. Ох, какая же вы юная и прелестная, Мария. Да, у нас с Андре есть сын. Как это полагается в сентиментальных пьесах, отец не догадывался о его существовании - наш роман был краток, он был очень молод и влюблён, я была... куда менее молода и влюблена. Когда я поняла, что у меня будет ребенок, я оставила театр и уехала с подругой в купленный ею домик в провинции. Мы жили хорошо. Небогато, без блеска, но счастливо. Кай - чудесный мальчик. Теперь он познакомился с отцом, понял, чем именно отличается от других людей, Андре его отправил в особую школу для таких, как вы. Ему там нравится, он мне часто пишет...

- Вы не умерли, - сказала Маша, приходя в себя от потрясения. - Вы родили сына от летум-ке и не умерли.

- Не могу не отдать должного вашей наблюдательности, - мягко рассмеялась Дженет. - И, скажу вам - это были очень тяжелые роды. Агата молилась так яростно, что ободрала колени за те три дня, что они длились. Но она нас вымолила, и меня, и Кая.

Её папироса погасла, она зажгла новую. Её лицо сквозь дым показалось Маше очень древним, вне возраста и канонов красоты, как те, на египетских фресках.

На лестнице Маша едва не налетела на Андрея - он поднимался в квартиру, а она спускалась домой, вниз на два пролета. Оба остановились - Маша стояла на две ступеньки выше, и глаза их были на одном уровне.

Она подумала, что вот уже четвертый день везде и постоянно с ним сталкивается, как будто они - не два едва знакомых человека в огромном городе, а две куклы, веревочки которых зажаты в большом кулаке кукловода, и вот он идет по улице, куда-то их несет, а они болтаются на веревках и все время друг о друга бьются.

- Не ходите больше в музей одна, - сказал Андрей вместо приветствия. - И Вере скажите, чтобы не ходила. У меня какое-то тревожное предчувствие по поводу нашей выставки. Я читаю книгу, одолженную у сэра Бенедикта, и, кажется, вот-вот пойму, отчего тревога, но мысль ускользает.

- Я не собиралась сегодня, - сказала Маша. Она отчего-то чувствовала себя слегка оглушенной, как будто блуждала во сне. - Но завтра думала сходить, вечером, ближе к закрытию. Посмотреть на Минхава, на остальных - я кроме него вчера никого и не заметила. Снова попробовать с летумом... Это так невероятно интересно. А вы пробовали, у вас получается потянуть летум?

Андрей провел по своей бритой голове, задержал руку за правым ухом.

- Нет, - сказал он. - Я воевал в Родезии. Два года. Офицером инженерных войск. Мы осаждали Булавайо... Вели к городу траншею... Их разведка нас обнаружила, и пушки...

Он вздохнул.

- После контузии я не могу воздействовать на летум, - сказал он. - Видеть вижу, но никаких манипуляций не выходит. Сэр Бенедикт был очень разочарован, он ведь просто одержим нашими способностями, горит желанием их изучать применительно к древнему Египту... Долго говорю, плохо объясняю, простите. У меня в вашем присутствии мысли путаются. Маша, не ходите больше на выставку. Я знаю, что сам выписал вам пропуск. Но прошу - будьте осторожны. У меня нечасто бывают тревожные предчувствия, и я не перенесу, если с вами...

Он так смотрел на Машу, был такой невыносимо красивый, что у нее все внутри задрожало, растаяло, захотелось на него опереться, прижаться и никогда не отпускать. От этого стало страшно и очень тоскливо, как будто дыра в душе открылась, и туда сразу задуло пронизывающим ледяным ветром.

- Мне пора, извините, - сказала Маша, сделала шаг в сторону и пошла вниз по лестнице, не оборачиваясь.

Войдя в прихожую, она бессильно привалилась к стене - ноги не держали - и тут же опрокинула треклятую вешалку для пальто, которая всё всемя ее подстерегала и падала с жутким грохотом. Тут же все выглянули в коридор - мама с дощечкой для красок, папа с пачкой чертежей, Ленмиха с руками по локоть в муке. Даже Багира вышла, посмотрела своими желтыми глазами, подняв хвост, ушла обратно в Верину комнату. Веры, очевидно, еще не было дома.

- Ты, Маша, бледная совсем, - сказала мама. - Ты не заболела? Говорят, с началом весны заразные болезни обостряются - становится теплее, и бациллы активизируются. Ну, в газетах так пишут, хотя тебе-то виднее. Поди, приляг, поспи.

Маша прямо одетой легла в кровать и вправду уснула, и проспала весь день. Есть ничего не хотела, пила много воды, когда ее будили. Говорила, что сейчас встанет, вот через минуточку, и снова засыпала.

- Приболела, голубочка моя, - говорила Ленмиха. - Вот я тебе, Машенька, мятки заварила, отцедила, её и холодной хорошо, кружку поставлю на тумбочку, ты пей, как проснешься.

И поправляла Машино одеяло, и гладила её по голове, как маленькую.

Маша проснулась уже вечером, в комнате горела лампа, у кровати в кресле сидела Вера и держала, нахмурившись, книжку в мягкой кожаной обложке, а другой рукой делала пометки в блокноте.