Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Да ведетъ тебя Богъ, Подобно Скалѣ французской и Троицѣ Гаетовой [9], сказалъ онъ, слава и цвѣтъ странствующаго рыцарства. Иди, всемірный воитель, стальное сердце, желѣзная рука! Да ведетъ тебя Богъ и возвратитъ здравымъ въ свѣту этой жизни, отъ которой ты отказался, чтобы погрести себя въ подземной темнотѣ«. Двоюродный братъ проводилъ рыцаря почти тѣми же словами.

Донъ-Кихотъ продолжалъ между тѣмъ требовать, чтобы канатъ опускали ниже и ниже. Но когда крики его, выходившіе изъ отверстія пещеры, какъ изъ трубы, стали неслышны, Санчо и двоюродный братъ перестали спускать канатъ и хотѣли было начать подымать рыцаря вверхъ; но обождали еще съ полчаса и тогда только стали подымать канатъ, который подавался удивительно легко, какъ будто на концѣ его не было никакого груза, что заставило ихъ думать, не остался ли Донъ-Кихотъ въ пещерѣ. При этой мысли Санчо горько зарыдалъ и быстро потянулъ въ себѣ ванатъ, чтобы поскорѣе убѣдиться въ истинѣ своего предположенія. Но когда спутники Донъ-Кихота вытянули ужъ саженей восемьдесятъ, тогда только почувствовали тяжесть, чему они невыразимо обрадовались; наконецъ на разстояніи десяти саженей они явственно увидѣли самого Донъ-Кихота. Не помня себя отъ радости, Санчо закричалъ ему: «милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте, добрый мой господинъ; мы было ужъ думали, что вы остались въ этой пещерѣ«. Донъ-Кихотъ не отвѣчалъ ни слова, и когда его совсѣмъ уже вытащили за свѣтъ, тогда только увидѣли, что у него закрыты глаза и онъ спитъ. Его положили на землю и развязали веревки, но рыцарь все спалъ. Санчо и двоюродный братъ принялись тогда ворочать, трясти его и достигли наконецъ того, что разбудили Донъ-Кихота, хотя и не скоро. Протягивая свои члены, какъ человѣкъ, пробужденный отъ глубока. го. сна, рыцарь смотрѣлъ сначала съ удивленіемъ по сторонамъ и черезъ нѣсколько времени воскликнулъ: «друзья мои! вы оторвали меня отъ такого чудеснаго зрѣлища, какое не радовало взоровъ еще ни одного смертнаго. Теперь я вижу, что земныя радости проходятъ, какъ тѣни, или сонъ, и увядаютъ, какъ полевые цвѣты. О, несчастный Монтезиносъ! О, израненный Дюрандартъ! О, злополучная Белерма! О, рыдающій Гвадіана! и вы, злосчастныя дщери Руидеры, показывающія въ вашихъ обильныхъ водахъ — слезы, проливаемыя вашими прекрасными глазами!»

Двоюродный братъ и Санчо съ большимъ вниманіемъ слушали Донъ-Кихота, который какъ будто съ неимовѣрными болями выжималъ слова изъ своихъ внутренностей. Спутники рыцаря просили объяснить имъ его загадочныя слова и разсказать, что видѣлъ онъ въ этомъ аду, въ который онъ нисходилъ.

— Вы называете пещеру эту адомъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ, нѣтъ, друзья мои, она не заслуживаетъ такого названія. Но прежде чѣмъ разсказывать, что видѣлъ онъ въ пещерѣ, рыцарь попросилъ дать ему поѣсть, чувствуя страшный голодъ. Исполняя его просьбу, на травѣ разостлали коверъ, или попону, покрывавшую осла двоюроднаго брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усѣвшись кругомъ, пообѣдали и поужинали разомъ. Когда попону убрали, Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ спутникамъ: «сидите, дѣти мои, и выслушайте внимательно то, что я вамъ разскажу».

Глава XXIII

Было четыре часа пополудни. Такъ какъ солнце не очень жгло и бросало на землю лишь слабый свѣтъ, съ трудомъ пробивавшійся сквозь тучи, заволокiія небо, поэтому Донъ-Кихотъ, отдыхая въ тѣни, ногъ спокойно разсказать своимъ слушателямъ все, что видѣлъ онъ въ Монтезиносской пещерѣ.

— На глубинѣ двѣнадцати или много четырнадцати туазовъ, такъ началъ онъ свой разсказъ, въ пещерѣ этой образовалось вогнутое и совершенно полое пространство такой величины, что въ немъ могла бы свободно помѣститься большая повозка съ мулами. Еле замѣтный свѣтъ проходитъ въ него сквозь щели земной поверхности. Это пустое пространство я замѣтилъ тогда, когда уже почувствовалъ себя утомленнымъ отъ долгаго опусканія внизъ на канатѣ, и рѣшился немного отдохнуть тамъ. Я подалъ вамъ знакъ не спускать больше веревки, пока я не подамъ вамъ другаго знака, — но вы, вѣроятно, не слыхали меня. Дѣлать было нечего, я подобралъ канатъ, устроилъ себѣ изъ него круглое сидѣнье, и расположился на немъ, размышляя, какъ мнѣ добраться до глубины подземелья, не имѣя надъ собой никого, кто бы меня поддерживалъ. Задумавшись объ этомъ я заснулъ, какъ мертвый, и неожиданно проснулся среди восхитительнѣйшаго луга, какой только можетъ создать самая роскошная природа и нарисовать самое пылкое воображеніе. Я открылъ, протеръ глаза, почувствовалъ, что я не сплю, что я бодрствую, какъ нельзя болѣе, и однако я все еще теръ себѣ грудь и виски, желая убѣдиться окончательно, я ли это, или же какой-нибудь призракъ усѣлся на мое мѣсто. Но осязаніе, чувство, размышленіе, словомъ все удостовѣряло меня, что это я самъ, и сижу совершенно также, какъ теперь. И вижу я пышный замокъ, стѣны котораго казались сложенными изъ драгоцѣннаго, прозрачнаго хрусталя, вижу, какъ раскрываются его гигантскія двери, и изъ нихъ выходитъ на встрѣчу мнѣ маститый старецъ, закутанный въ длинный, влачившійся по землѣ фіолетовый плащъ; грудь и плечи старика были покрыты зеленымъ атласнымъ покрываломъ, эмблемой учености, а голова черной бархатной шапочкой. Борода его, казавшаяся бѣлѣе снѣга, ниспадала ниже пояса. Онъ былъ безоруженъ, и въ рукахъ держалъ только четки, изъ которыхъ каждая была больше порядочнаго орѣха, — а десятая равнялась страусову яйцу. Его походка, турнюра, почтенное лицо, его строгій, внушающій уваженіе видъ, все преисполняло меня удивленіемъ и благоговѣніемъ къ старцу. Онъ приблизился со мнѣ, и сказалъ, горячо обнявъ меня: «давно, давно, мужественный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, жильцы этого уединеннаго, очарованнаго мѣста, мы ждемъ твоего прихода! мы ждемъ тебя, о рыцарь, да повѣдаешь ты міру о томъ, что скрыто въ этой глубокой пещерѣ, въ которую ты опустился; подвигъ этотъ предназначено было совершить только твоему непобѣдимому мужеству, твоему непоколебимому самоотверженію. Слѣдуй за мною, и я покажу тебѣ чудеса моей прозрачной обители, потому что я никто иной, какъ самъ Монтезиносъ, вѣчный кади и губернаторъ этого замка и этой пещеры, которой я далъ мое имя».

Услыхавъ, что это самъ Монтезиносъ, я спросилъ у него: правду ли говоритъ преданіе, будто онъ вынулъ маленькимъ ножикомъ сердце изъ груди своего друга Дюрандарта, и отнесъ это сердце дамѣ его Белермѣ, какъ завѣщалъ ему сдѣлать Дюрандардъ, въ минуту своей кончины. Онъ отвѣтилъ мнѣ, что все это совершенная правда, но что онъ извлекъ сердце изъ груди своего друга не маленькимъ и не большимъ ножикомъ, а острымъ, какъ шило, кинжаломъ.

— Это былъ вѣроятно кинжалъ Рамона Гоцеса, севильскаго оружейника, перебилъ Санчо.

— Не знаю, впрочемъ нѣтъ, этого не можетъ быть, сказалъ Донъ-Кихотъ; Рамонъ Гоцесъ жилъ чуть не вчера, а битва при Ронсевалѣ, въ которой случилось это происшествіе, происходила ужъ очень давно. Впрочемъ, эти подробности ни къ чему не служатъ и не уменьшаютъ нисколько ни правды, ни занимательности разсказываемаго мною происшествія.

— Вы правы, отвѣчалъ двоюродный братъ; и сдѣлайте одолженіе, продолжайте вашъ разсказъ, я слушаю его съ величайшимъ наслажденіемъ.

— Совершенно также, какъ я его разсказываю, добавилъ Донъ-Кихотъ. Я вамъ сказалъ уже, продолжалъ онъ, что Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный замокъ, гдѣ въ нижней, довольно прохладной залѣ стояла мраморная гробница удивительной работы, и въ этой гробницѣ лежалъ распростертымъ во весь ростъ рыцарь, не изъ яшмы, мрамора или бронзы, какъ это встрѣчается на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тѣла. Правая рука его, жилистая и нѣсколько шершавая, — признакъ замѣчательной силы, — покоилась у него на сердцѣ, и прежде чѣмъ я успѣлъ сдѣлать какой-нибудь вопросъ, Монтезиносъ, видя съ какимъ удивленіемъ взираю я на гробницу, сказалъ мнѣ: «вотъ другъ мой, Дюрандартъ, гордость и слава рыцарей и влюбленныхъ его времени. Его держитъ очарованнымъ здѣсь вмѣстѣ со мною и многими другими мужчинами и женщинами французскій волшебникъ Мерлинъ, рожденный, какъ говорятъ, самимъ дьяволомъ. Я же думаю, что хотя въ дѣйствительности онъ происходитъ не отъ самого дьявола, но въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ превзойдетъ его. За что и какъ очаровалъ онъ насъ? открыть это можетъ только время, и это время, я полагаю — недалеко, но что меня въ особенности удивляетъ, это другъ мой Дюрандартъ. Я знаю, — знаю также хорошо какъ то, день ли теперь или ночь, — что онъ умеръ на моихъ рукахъ, что я вырвалъ изъ мертвой груди его сердце, вѣсившее фунта два, — естествоиспытатели, какъ извѣстно, утверждаютъ, что сердце тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ мужественнѣе субъектъ, — и теперь мнѣ непостижимо, какъ можетъ онъ, умерши на рукахъ моихъ, такъ тяжело отъ времени до времени, вздыхать, какъ будто онъ живъ еще».