Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

При послѣднемъ словѣ несчастный Дюрандартъ закричалъ: «О, мой братъ Монтезиносъ! когда умру я, и душа моя отлетитъ отъ меня, достань тогда кинжаломъ изъ груди моей сердце, и отнеси это сердце Белермѣ, вотъ моя послѣдняя просьба».

Услышавъ это, величавый Монтезиносъ опустился передъ гробомъ рыцари на колѣни и отвѣчалъ ему: «я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ, я вырвалъ, какъ ты велѣлъ мнѣ, въ роковой для насъ день, изъ груди твоей сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои землѣ, и обмывъ слезами на рукахъ моихъ ту кровь, которою обрызгало ихъ твое сердце, я отправился съ нимъ во Францію, и на пути, въ первой деревнѣ, расположенной у выхода изъ тѣснинъ Ронсевальскихъ, посыпалъ его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченнымъ въ руки Белермы. Эта дама съ тобой, со мной, съ оруженосцемъ твоимъ Гвадіаной, съ дуэньей Руидерой, съ семью ея дочерьми, двумя племянницами и со множествомъ твоихъ друзей и знакомыхъ, живутъ здѣсь очарованные мудрымъ Мерлиномъ. Хотя этому прошло уже пятьсотъ лѣтъ, никто изъ насъ однако не умеръ еще: не достаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ, которыя вслѣдствіе неумолкаемаго плача, тронувшаго Мерлина, обратились во столько лагунъ, сколько ихъ извѣстно въ живомъ мірѣ и въ Ламанчѣ подъ именемъ лагунъ Руидеры. Дочери ее принадлежатъ теперь королю Испаніи, а племянницы ордену Іонитскихъ рыцарей. Оруженосецъ твой, Гвадіана, оплакивая твое несчастіе, обращенъ теперь въ рѣку, носящую его имя. Перенесенный подъ солнце другаго неба, онъ такъ загрустилъ по тебѣ, что съ горя погрузился опять въ нѣдра земли. Но такъ какъ ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому онъ по временамъ показывается на свѣтъ Божій, гдѣ его могутъ видѣть солнце и люди. Лагуны, о которыхъ я упомянулъ, снабжаютъ его понемногу своими водами, и питаясь еще водами другихъ, впадающихъ въ него рѣкъ, онъ величественно вступаетъ въ Португалію. Но гдѣ ни проходитъ теперь твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ и грустнымъ, онъ не хочетъ тщеславится тѣмъ, что питаетъ водами своими вкусныхъ и нѣжныхъ рыбъ, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотаго Таго. То, что я тебѣ говорю теперь, о, братъ мой! я говорилъ тебѣ уже тысячу и тысячу разъ, но ты ничего не отвѣчаешь мнѣ, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не вѣришь мнѣ; — видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня. Теперь я сообщу тебѣ новость, которая если не облегчитъ твоего страданія, то и не усилитъ его. Узнай, что здѣсь, возлѣ твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ вѣщалъ Мерлинъ, тотъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который съ новымъ блескомъ, далеко превосходящимъ прежній, воскресилъ умершее странствующее рыцарство. О, братъ мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть можетъ этотъ великій рыцарь разочаруетъ насъ, ибо великіе подвиги оставлены для великихъ мужей.

— И еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, проговорилъ шопотомъ Дюрандартъ, еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, о братъ мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. Съ послѣднимъ словомъ, повернувшись на бокъ, онъ замолчалъ и по прежнему погрузился въ мертвый сонъ.

Въ эту минуту послышались тяжелыя рыданія съ глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидѣлъ сквозь хрустальныя стѣны процессію, состоявшую изъ двухъ прекрасныхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ въ глубокій трауръ, съ головой, покрытой, какъ у турокъ, бѣлой чалмой. Позади ихъ шла какая-то дама, по крайней мѣрѣ, по поступи ее можно было принять за даму — тоже въ траурѣ и закрытая бѣлымъ, ниспадавшимъ до земли вуалемъ. Чалма ея была вдвое толще, чѣмъ самая толстая у остальныхъ женщинъ; брови ея сращивались, ротъ у нее былъ великъ, носъ немного вздернутъ, губы какъ будто раскрашены, зубы, которые она показывала по временамъ, казались неровными и искрошившимися, хотя были бѣлы, какъ очищенные миндали. Въ тонкомъ носовомъ платкѣ, бывшемъ въ ея рукѣ, я замѣтилъ сердце, высохшее, какъ сердце муміи. Монтезиносъ сказалъ мнѣ, что всѣ эти лица, составлявшія процессію, были слуги Дюрандарта и Белермы, очарованные вмѣстѣ съ ихъ господами, и что дама, несшая въ носовомъ платкѣ своемъ сердце, была сама Белерна, устраивавшая четыре раза въ недѣлю подобную процессію и пѣвшая, или скорѣе, выплакивавшая погребальные гимны надъ гробомъ и сердцемъ своего двоюроднаго брата. Если она показалась вамъ некрасива, добавилъ онъ, или, по крайней мѣрѣ, не столько красива, какъ говорятъ о ней, то это вслѣдствіе дурныхъ дней и еще худшихъ ночей, которыя она проводитъ въ своемъ очарованіи. Этотъ убитый и хворый видъ, эта блѣдность, синева подъ глазами, все это отпечатокъ грусти, которую испытываетъ ея сердце, глядя на другое, — невыпускаемое ею изъ рукъ и ежеминутно напоминающее ей о несчастіи, постигшемъ ея любовника. Иначе красотой, изяществомъ и граціей она мало чѣмъ уступила бы самой Дульцинеѣ Тобозской, славной на всемъ свѣтъ.

— Прошу васъ, благородный Монтезиносъ, воскликнулъ я, продолжать вашъ разсказъ безъ всякихъ сравненій; потому что сравненія, во первыхъ, никому не нравится, и во вторыхъ не слѣдуетъ сравнивать никого ни съ кѣмъ. Несравненная Дульцинея и донна Белерма пусть остаются тѣмъ, чѣмъ онѣ были и будутъ, и довольно объ этомъ.

— Простите мнѣ, благородный Донъ-Кихотъ, отвѣчалъ Монтезиносъ, я былъ не правъ. Я сознаюсь. что достаточно. хотя бы смутно догадываться о томъ, что Дульцинея Тобозская ваша дама, чтобы не дерзать сравнивать ее не только съ Белермой, но даже съ небесами.

Я удовольствовался этимъ извиненіемъ маститаго Монтезиноса; потому что, правду сказать, сравненіе Дульцинеи съ Белермой не на шутку разсердило меня.

— Я даже удивляюсь, замѣтилъ Санчо, какъ вы не вскочили этому хрычу на брюхо, не изломали ему костей и не вырвали до послѣдняго волоса всей бороды его.

— Санчо, хорошо ли бы это было? отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. Стариковъ слѣдуетъ уважать даже тогда, если они не рыцари; тѣмъ большаго уваженія достойны престарѣлые рыцари. Въ заключеніе скажу вамъ, что мы не остались одинъ у другого въ долгу, относительно взаимно предложенныхъ вопросовъ и данныхъ на нихъ отвѣтовъ.

— Вотъ чего я только не понимаю, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ двоюродный братъ, какъ успѣли вы въ такое короткое время увидѣть, услышать, спросить и отвѣтить такъ много.

— Сколько же времени и пробылъ тамъ? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Съ небольшимъ часъ, отвѣтилъ двоюродный братъ.

— Этого не можетъ быть, замѣтилъ рыцарь, по моему расчету я долженъ былъ оставаться въ этой пещерѣ трое сутокъ; я помню, что я провелъ такъ три утра и три вечера.

— Пожалуй что господинъ мой правъ, сказалъ Санчо; вѣдь все, что приключилось съ нимъ въ этой пещерѣ было дѣломъ волшебства, поэтому очень можетъ быть, что въ часъ времени по нашему счету, онъ прожилъ себѣ очарованнымъ три дня и три ночи.

— Безъ сомнѣнія, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— А кушали ли вы такъ что-нибудь? спросилъ двоюродный братъ.

— Ничего, и даже не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія съѣсть что-нибудь, сказалъ рыцарь.

— А что очарованные — кушаютъ они? продолжалъ двоюродный братъ.

— Нѣтъ, они не употребляютъ никакой пищи, отвѣчалъ рыцарь, и въ нихъ превращаются многія жизненныя отправленія, тѣмъ не менѣе думаютъ, что у нихъ ростутъ: борода, волосы и ногти.

— А спятъ они? спросилъ, въ свою очередь, Санчо.

— Никогда, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; по крайней мѣрѣ, въ теченіи трехъ сутокъ, которыя я пробылъ съ ними, ни я, ни они ни на минуту не сомкнули глазъ.

— Значитъ пословица наша приходится тутъ какъ нельзя больше кстати, воскликнулъ Санчо: «скажи мнѣ съ кѣмъ ты знаешься, и я скажу тебѣ, это ты такой». Отправляйтесь-ка, право, добрые люди, къ этимъ очарованнымъ господамъ, которые не спятъ, не ѣдятъ, и удивляйтесь тамъ, что сами вы не станете съ ними ни кушать, ни спать. Но только, ваша милость, если я хоть на волосъ вѣрю всему, что вы здѣсь наговорили, то пусть Богъ, то бишь, чортъ меня поберетъ.

— Какъ, воскликнулъ двоюродный братъ, — развѣ господинъ Донъ-Кихотъ лжетъ? но вѣдь если бы онъ даже и хотѣлъ солгать, то кажется ему было некогда сочинить столько лжи.