Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

«Я — Корысть, изъ-за которой мало кто дѣйствуетъ на свѣтѣ благородно; дѣйствовать же безъ меня можно только чудомъ, но какова бы я ни была, я отдаюсь тебѣ — вся и на всегда. Аминь».

За Корыстью выступила поэзія. Протанцовавъ тоже, что Купидонъ и Корысть, она обратилась къ той же дѣвушкѣ и сказала ей:

«Въ сладостныхъ звукахъ и избранныхъ мысляхъ, мудрыхъ и высокихъ, сладкая поэзія посылаетъ тебѣ, моя дама, душу свою, завернутую въ тысячѣ сонетовъ. И если вниманіе мое тебѣ не непріятно, я вознесу тебя превыше лунныхъ сферъ, и станешь ты предметомъ зависти тебѣ подобныхъ».

Вслѣдъ за поэзіей отъ группы, предводимой Корыстью, отдѣлилась щедрость и, протанцовавъ свой танецъ, сказала:

«Щедростью называютъ извѣстный способъ давать, который также далекъ отъ расточительности, какъ и отъ противоположной ему крайности: онъ свидѣтельствуетъ о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отнынѣ расточительна. Это порокъ, безспорно, но порокъ благородный, присущій влюбленному, открывающему въ подаркахъ свое сердце.

Такимъ же точно способомъ приближались и удалялись остальныя лица, составлявшія обѣ группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила нѣсколько фразъ: иногда изящныхъ, иногда смѣшныхъ; Донъ-Кихотъ однако запомнилъ — хотя на память онъ пожаловаться не могъ — только тѣ, которыя мы привели выше. Послѣ этого обѣ группы, смѣшавшись, начали составлять различныя фигуры весьма живыя и граціозныя. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верхъ его стрѣлы, между тѣмъ какъ Корысть кидала въ его стѣны золотые шары. Наконецъ, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала изъ своего кармана, какъ будто наполненный деньгами, огромный кошелекъ, сдѣланный изъ кожи большаго ангорскаго кота, и кинула его въ замокъ; въ ту же минуту стѣны его съ трескомъ повалились на землю, и защищаемая ими молодая дѣвушка осталась одна среди разрушенныхъ оградъ. Тогда подошла къ ней Корысть съ своими слугами и накинувъ ей на шею толстую золотую цѣпь, готова была сдѣлать ее своей плѣнницей. Но приведенный этимъ въ негодованіе Купидонъ съ своей партіей, поспѣшилъ вырвать изъ рукъ Корысти плѣненную ею красавицу. И нападеніе и оборона произведены были въ тактъ, подъ звуки тамбуриновъ. Дикіе звѣри кинулись разнять сражавшихся; упадшія стѣны замка были возстановлены, молодая дѣвушка снова скрылась за ними и тѣмъ кончились танцы, восхитившіе зрителей.

Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.

— Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, чѣмъ Василія, и умѣетъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, чѣмъ отслужить вечерню. Въ этомъ балетѣ онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоцѣнныя достоинства Камаша.

Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и пѣтухъ, я стою за Камаша».

— Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто побѣдилъ.

— Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой пѣнки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, — и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что имѣешь и имѣешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ бѣднаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На свѣтѣ«, продолжалъ онъ, «существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ: имѣть и не имѣть; покойница была всегда на сторонѣ имѣть. Ныньче, господинъ мой рыцарь Донъ-Кихотъ, больше значитъ имѣть, чѣмъ умѣть, и оселъ, осыпанный золотомъ, кажется прекраснѣе любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вамъ, держу я сторону Камаша, потому что онъ кормитъ меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а отъ Василія пожива сегодня плоха.

— Кончилъ ли ты? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Нечего дѣлать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отвѣчалъ Санчо, а когда бъ не это, то говорилъ бы я, кажется, теперь дня три.

— Молю Бога, Санчо, чтобы мнѣ привелось увидѣть тебя нѣмымъ прежде, чѣмъ я умру — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Судя потому, какъ мы двигаемся по дорогѣ этой жизни, отвѣчалъ Санчо, можетъ статься, что прежде чѣмъ вы умрете, я стану мѣсить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушенія міра, или, по крайней мѣрѣ, до послѣдняго суда.

— Санчо, замѣтилъ рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчаніемъ всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты успѣлъ наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мнѣ же не видѣть тебя нѣмымъ даже во снѣ, потому что, по закону природы, я долженъ умереть — раньше тебя.

— Клянусь Богомъ, господинъ мой, отозвался Санчо, не слѣдуетъ довѣряться этому скелету — смерти, которая пожираетъ съ такимъ же апетитомъ ягненка, какъ и барана; и слышалъ я отъ нашего священника, что стучится она съ одинаковой силой и одинаково опустошаетъ замки царей, какъ и хижины бѣдняковъ. Силы у этой госпожи больше, чѣмъ нѣжности, она ничѣмъ не брезгаетъ, все кушаетъ, все ей на руку, и наполняетъ свою котомку народомъ всякаго званія и возраста. Это, ваша милость, жнецъ, который не знаетъ ни минуты отдыха, а жнетъ себѣ и коситъ, вездѣ и всегда, свѣжую и сухую траву. Она не жуетъ, кажись, ничего, а сразу проглатываетъ и уничтожаетъ все, что только видитъ передъ глазами. У нее какой то собачій голодъ, котораго никогда ничѣмъ не насытишь, и хотя нѣтъ у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочетъ выпить жизнь всего живущаго, какъ мы выпиваемъ кружку воды.

— Довольно, довольно, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказалъ о смерти выражено грубо, но такъ, что лучше не сказалъ бы любой проповѣдникъ. Санчо, повторяю тебѣ, если-бы у тебя, при твоемъ природномъ здравомъ смыслѣ, было хоть немного выработанности и знанія, ты смѣло могъ бы отправиться проповѣдывать по бѣлому свѣту.

— Кто хорошо живетъ, тотъ хорошо и проповѣдуетъ, сказалъ Санчо; другихъ проповѣдей я не знаю.

— Да и не нужно тебѣ никакихъ другихъ, добавилъ Донъ-Кихотъ. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, какъ извѣстно, страхъ Божій, между тѣмъ ты боишься ящерицы больше чѣмъ Бога, и однако, по временамъ тоже мудрствуешь.

— Судите лучше о вашемъ рыцарствѣ, отвѣчалъ Санчо, и не повѣряйте вы чужихъ страховъ, потому что я также боюсь Бога, какъ любое дитя въ нашемъ приходѣ. Не мѣшайте мнѣ опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься дѣломъ, чѣмъ попусту молоть языкомъ и бросать на вѣтеръ слова, за которыя у насъ потребуютъ отчета на томъ свѣтѣ. Сказавши это, онъ принялся опоражнивать свою кострюлю съ такимъ аппетитомъ, что соблазнилъ даже Донъ-Кихота, который, вѣроятно, помогъ бы своему оруженосцу покончить съ его курами и гусями, если-бы не помѣшало то, что разскажется въ слѣдующей главѣ.