Дважды – не умирать

– Товарищ прапорщик, – спросил Урманов, наваливась грудью на узкую перегородку, разделяющую кабину и салон – А мы с ночевкой или как?

– С ночевкой, скорее всего, – ответил Васильков, повернувшись к нему. – Надо на складе инвентаризацию сделать. До вечера вряд ли управимся. А по темноте возвращаться не хочется.

Он помолчал, потом вдруг добавил.

– Сон сегодня странный приснился… Будто стою я среди огромной толпы. Много знакомых… Все веселятся, смеются, и потихоньку двигаются куда-то, в порядке очереди… Потом оказывается, что это такая площадка, а на краю ее – бездна. Огромный черный обрыв… И люди делают шаг туда – и падают. Я хочу отойти от края, а нет, нельзя. Движение только в одном направлении… И вдруг мне так стало страшно! Я проснулся в шаге от бездны. Но с жутким ощущением неотвратимости того, что должно произойти. Что я все-таки должен сделать этот шаг… Приснится же…

– Говорят, если страшный сон рассказать – он не сбудется, – заметил Урманов.

– Ну, вот, рассказал…

Васильков нервно усмехнувшись, обнажил из-под усов крепкие белые зубы. Что-то хищно-звериное промелькнуло в этом оскале. Потом он отвернулся к окну и замолчал.

Урча мотором, машина летела вперед, поднимаясь все выше и выше по извилистому горному серпантину. Откуда-то взявшиеся облака закрыли солнце, и первые капли дождя ударили в лобовое стекло. Водитель включил дворники. Они энергично заметались туда-сюда, разгоняя стекавшую воду.

Дождь… Урманов подумал, что дожди здесь идут как-то одинаково, похоже, ничем не отличаясь друг от друга. А у него на родине, в северных краях, каждый дождь – особенный… Весной там идут голубые дожди; летом – зеленые; осенью – красно-желтые, а в самом конце, перед снегом – серые; зимой, бывает и такое, – белые… Они все такие разные. Иногда небесную капель почти не слышно. Небо сеет серую морось бесшумно, словно водяную пыль. Она оседает на голых ветвях деревьев, на поникшей, пожухлой траве, на мохнатых колючих лапах елей и сосен. Потом, капля за каплей, влага стекает на землю, и земля принимает ее – тихо и безропотно. В такие дни можно бесконечно стоять и слушать тишину, и наслаждаться ею. Лишь иногда раздастся далекий крик ворона или коротко тенькнет какая-нибудь лесная птаха – и снова полное безмолвие. Кажется, будто небо баюкает землю, заботливо укрывая ее невесомым туманным одеялом.

А иной раз бывают такие дожди, что шум от множества тугих сильных струй сливается в единый могучий рокот. Можно подумать, что это летит курьерский поезд – стремительно и неудержимо. И молнии, и грохот грома, и ветер, пригибающий деревья… В такой дождь лучше всего сидеть дома и смотреть из окна на бушующую стихию.

А бывает солнечный теплый дождь, с пузырями на лужах, с яркой радугой по всему небу. Когда можно бегать босиком по мокрой траве и смеяться от внезапных приступов неизъяснимого счастья.

– Вылезай, приехали!

Тяжелая дверь с глухим шумом сдвинулась в сторону, открыв взору залитый недавним дождем унылый гарнизонный двор. Урманов окинул взглядом невысокие постройки – ничего здесь не изменилось. Последний раз он был здесь месяца два назад.

– Первым делом – в столовую, – приказал прапорщик Васильков. – Все остальное потом. Так, Гуцан?

– Так точно!

Оружие и амуницию оставили в машине. Водитель остался дежурить.

Время было как раз обеденное, и возле столовой толпился народ. У входа курили несколько военных из местных срочников и среди них – человек в камуфляжной форме, без знаков различия. Скорее всего гражданский… На вид ему было лет сорок, а может, чуть больше. Неожиданно он отбросил сигарету и кинулся к Василькову.

– Привет, бродяга! Это ты или не ты?

– Арсений, елы-палы! Ты-то как здесь оказался?

Они схватили друг друга в крепкие мужские объятия, принялись тискать и похлопывать по плечам. Видно было, что оба рады встрече.

Из разговора Урманов понял, что они когда-то служили вместе, в Афгане. И с той поры не виделись.

– Тельняшка и усы все те же, – с улыбкой отметил Арсений. – А эмблемы другие… Изменил, выходит, десантуре.

– Не по своей воле, брат… Нога прыгать не дозволяет. Ну, ты же помнишь, при тебе было… А по земле ходить еще можно. Складом заведую.

– И давно в прапорах? Ты же вроде учиться собирался?

– Да как-то так жизнь сложилась. Не до этого сначала было. Женился… А потом уже вроде как поздно, учиться-то… Помыкался туда-сюда, и решил по контракту. Ни к чему другому видно, не приспособлен… Ну, а ты-то как? Тоже что ли на службе?

– Нет, я человек гражданский. Журналист. Здесь по работе…

– Журналист? Учился?

– Универ закончил.

– Молодец… Слушай, а ты где остановился?

– В гостевом вагончике, при комендатуре.

– Один?

– Один.

– В общем, так, – прапорщик Васильков хлопнул в ладоши и энергично потер ладонью о ладонь. – Вечером жди в гости. Надо отметить… Выпьем за встречу, поговорим.

– Согласен.

– Насчет формальностей – закуски там и прочего – не волнуйся. Это все я беру на себя.

Вечером прапорщик Васильков вместе с Урмановым заселились в гостевой вагончик к журналисту. Там было три спальных места, так что разместились вполне комфортно. Гуцана, Смирнова и водителя пристроили на ночь к связистам. У них там нашлись свободные койки.

Урманов посидел немного за столом с прапорщиком и его бывшим сослуживцем и отправился спать, понимая, что он здесь лишний. У них был свой мужской разговор – старых однополчан, приятелей умудренных сединами и суровым жизненным опытом.

Сложив аккуратно одежду на табурете, Урманов забрался в постель и попытался уснуть. Сквозь полудрему до него долетали обрывки неторопливой беседы.

– Значит у тебя в семейной жизни все хорошо? Молодец… Рад за тебя, – прапорщик Васильков тяжело вздохнул. – А вот у меня с этим как-то не очень. На грани развода живем столько лет… Что только держит – и сам не знаю. Жалко ее, дуру. Пропадет… Да и сын, опять же… Так-то она баба неплохая, все в дом. Но в последнее время на деньгах свихнулась. А как тут не свихнуться, когда со всех сторон только и слышишь – деньги, деньги, деньги… Получается весь смысл жизни в этом? Какой канал не включи, какую газету ни открой – везде одно и то же. Этот подарил своей возлюбленной автомобиль за пять миллионов, тот подарил дом за восемь миллионов, еще кто-то яхту, или на худой конец – бриллиантовое колье… И тычут, тычут в нос этим простому обывателю. Думают, наверное, что ничего в жизни важнее быть не может. Убогие… Рассказали бы лучше, как люди благородные поступки совершают. Этот спас кого-то, этот помог… О душе бы побеспокоились. А то ведь до чего дожили? Какой ты умный, какой ты добрый – это никому не интересно. Важно только сколько ты получаешь. Куда катимся?.. У меня сестра с алкоголиком живет. Терпит, борется за него. А какой-то психолог в газете заявляет: «Это не жертвенность, а невротическое нарушение, созависимость. И такое поведение ничем не оправдано» После такого у любого руки опустятся… А для меня это – как альпинисты. Один сорвался, другой держит. Стонет от боли, но не отпускает. И либо вместе спастись, любо… Это самопожертвование, вот что это такое. Потому что иначе человек поступить не может. А этому «психологу», с его куриными мозгами – не понять. Что, скажешь, не прав?

– Прав… – задумчиво согласился Арсений. – Меня и самого все это беспокоит. Разрушение института семьи, веры во власть, простых человеческих ценностей. Замена их на какие-то псевдо… Жить по закону – «все, что не приносит прибыли – не заслуживает внимания» – это аморально. Это путь в никуда… Возьми искусство, оно не должно быть бизнесом. Государство обязано вкладываться в отрасли, заведомо убыточные. В кино и литературу, например. Потому что говорить человеку, что он человек – не рентабельно. Государство должно быть озабочено тем, чтобы воспитывать, пробуждать в людях лучшие чувства, а не растить моральных уродов… Надо вкладываться! Ведь никому не придет в голову отказаться финансировать здравоохранение. А искусство – это ведь почти то же самое. Здравоохранение души…