Дважды – не умирать

Выданные накануне новые кирзовые сапоги надлежало надраить до зеркального блеска. Старые-то за пол года почти у всех до дыр износились. Еще бы… Столько в них, родимых походить строевым, да побегать пришлось…

– Чтобы бляхи и пуговицы – огнем горели! – весело приказал Гуссейнов.

Он тоже был в прекрасном настроении. Через несколько дней – домой. К тому же перед «дембелем» ему, за компанию с курсантами присвоили внеочередное воинское звание – старшина. Теперь его погоны украшали широкие продольные полосы. Редко кому из срочников удавалось до этого дослужиться.

На завтрак вместо привычного чаю и хлеба с маслом подали сок с пирожными. Урманов, отвыкший от гражданских деликатесов, не торопясь смаковал во рту каждый кусочек.

– На обед, говорят, форель будет, – произнес, доедая свою порцию Панчук.

– А омаров с устрицами не хочешь? – отозвался с краю стола Широкорад.

– Нет, правда, я тоже слышал, – убежденно подтвердил Листьев. – И еще будут фрукты на десерт…

В предстоящем параде должны были принять участие по два подразделения от всех воинских частей гарнизона. Учебная рота считалась эталоном строевой подготовки, поэтому ее присутствие на параде являлось обязательным и традиционным. Другое подразделение получало право участвовать в параде, посвященном Дню победы, по итогам года. На этот раз выбор пал на седьмую роту.

Все участники, обмундированные в парадную форму, выстроились на плацу. Командиры еще раз придирчиво каждого, проверили, нет ли каких огрехов. Затем подошли машины, и бойцы повзводно заняли свои места под тентами грузовиков.

В назначенный час колонна выехала за ворота и двинулась по празднично украшенным городским улицам. Ласковое утреннее солнце слепило глаза. Зеленые листья деревьев, словно маленькие праздничные флаги, весело трепетали на ветру. Нарядные прохожие с любопытством поглядывали на солдат.

Не доезжая пару кварталов до центральной площади, машины остановились. Все дороги на подъезде были перекрыты, поэтому пришлось спешиться. Построившись в колонну по четыре, учебная рота двинулась дальше своим ходом.

Прибыв на площадь, участники парада перестроились в парадные «коробочки» и заняли свои, заранее отведенные места. Урманов огляделся… Справа от них расположились чернопогонные танкисты, слева – голубели околышками фуражек бойцы ВВС.

Урманов окинул взглядом своих товарищей. В погонах малинового цвета, рослые, крепкие, они стояли плечом к плечу в едином, тесном строю и лица их были сосредоточенны и суровы. В воздухе витало легкое праздничное волнение, и это чувство передавалось всем.

С высокой трибуны донеслись, усиленные динамиками, слова поздравления с Днем Великой победы. В ответ над площадью прокатилось трехкратное громогласное «Ура-а-а-а!» И Урманов тоже кричал вместе со всеми и не слышал собственного голоса, который тонул в этом мощном хоре, растворялся без остатка и был почти незаметен, как незаметна отдельная капля в шумном, бушующем потоке весеннего ливня.

Затем прозвучало:

– К торжественному маршу!.. По-ротно! На одного линейного дистанция!.. Первая рота прямо! Остальные напра-а-а-аво!

Повисла короткая пауза.

– Шаго-о-о-ом… Марш!

Грянула музыка… Звуки труб духового оркестра взметнулись над площадью и полетели высоко-высоко, прямо к небу, растворяясь в его бескрайней, немыслимой синеве.

Это был марш «Прощание славянки». Урманов вспомнил, как серым осенним утром под мелодию этого марша он, вместе с сотнями таких же обритых наголо пацанов, шел по центральному проспекту Архангельска с призывного пункта на железнодорожный вокзал. По восемь человек в ряд, с чемоданами, сумками и рюкзаками в руках, они шли длинной, бесконечной колонной под мелким моросящим дождем к эшелону, который должен был увезти их в неизвестность. Но и тогда, и теперь звуки эти несли в себе какую-то непонятную силу, которая наполняла душу гордостью, отвагой, желанием все преодолеть.

– Рота-а-а! Счет! – идущий впереди «коробочки» капитан Курбатов вполголоса дал условную команду.

– И-и-и-и-и… Раз! – десятки бойцов откликнулись одновременно и разом, вздернув подбородки направо и вверх, прижали руки по швам. Только ноги, прямые в коленях, в сверкающих на солнце сапогах, продолжали вскидываться и с оглушительным треском опускаться на мостовую.

Проходя мимо трибуны, Урманов видел стоящих там людей в штатском и в военной форме; убеленных сединами ветеранов с орденскими планками на груди; юношей в белых рубашках и девушек в ярких платьях, с цветами и воздушными шарами в руках. Все эти люди приветливо махали руками, улыбались, кричали чего-то. И ему тоже хотелось крикнуть в ответ, но в строю это было невозможно.

– Счет!

– И-и-и-и-и… Раз!

Руки в белых перчатках взлетели к груди и качнулись назад от бедра, потом – снова к груди, и опять назад… Словно маятники каких-то диковинных часов одновременно начали свою бесперебойную работу.

О, как здорово, как красиво они шли!.. С нарядными белыми аксельбантами на груди, в белых перчатках, с белыми парадными ремнями на поясе. Металлизированные золотые лычки на малиновых погонах яркими бликами вспыхивали от солнечных лучей.

– Стой! Раз-два!

Оркестр еще продолжал играть, но для них парад был уже окончен. Перестраиваясь на ходу в обычный порядок, в колонну по четыре, бойцы привычно занимали свои места.

– Молодцы! – похвалил их ротный. – Прошли как надо. Не подвели… Пять минут на перекур – и по машинам.

День пролетел незаметно. А уже под вечер первые пятнадцать человек из выпуска выстроились в казарменном проходе, готовые к отправке. Возле ног у каждого стояли туго набитые армейские вещмешки с зимним комплектом одежды, парой нижнего белья и личными туалетными принадлежностями. Свернутые в скатки шинели были переброшены через плечо.

Широкорад, Листьев, Мунтян, Панчук… Вглядываясь в лица друзей, Урманов ощущал щемящее чувство тоски. Жаль было со всеми с ними расставаться. Столько вместе испытано, столько всего пережито… За эти полгода они сроднились, стали почти братьями. И вот сейчас предстояла разлука.

Вокруг отъезжающих толпились те, кто пока еще оставался. Последние минуты казались особенно томительными.

«С таким нетерпением ждали этого, – грустно подумал Урманов, – считали каждый день, каждый час. И вот время пришло… А на душе как-то не очень».

– Рота, смирно! – резкий крик дневального резанул по ушам.

– Вольно!

Командир учебной роты капитан Курбатов легкой походкой прошелся вдоль строя отъезжающих.

– Ну, что, орлы?! Все собрали, ничего не забыли?

– Так точно.

– Тогда вперед, на выход. Машина уже подана.

В колонну по одному отъезжающие двинулись на улицу. На плацу их ожидал грузовик. Прежде чем сесть в него, парни попрощались с друзьями.

Подошли командиры отделений, теперь уже – бывшие: Левин, Бадмаев, Лавров, Тюрин; и бывший старший сержант, а теперь уже старшина – Гуссейнов… С каждым воспитанником попрощались персонально, за руку. Было очень трогательно и непривычно видеть, как вчерашние строгие отцы-командиры вот так запросто жмут ладони недавним своим подчиненным.

Прапорщик Гладченко, старший лейтенант Рыбаков и капитан Курбатов так же тепло и как-то совсем не по-военному, попрощались с каждым из своих выпускников.

Потом машина тихонько тронулась, покатила по строевому плацу к большим железным воротам. И красные лучи заходящего вечернего солнца осветили до боли родные лица прощально машущих из открытого кузова ребят.

– Пока-а-а-а! Уда-а-а-а-чи!

– Ура-а-а-а-а-а! – донеслось в ответ.

Вместе с оставшимися Урманов вернулся в казарму. Она показалась ему пустой и осиротевшей. Присев на табурет возле распахнутого настежь окна, он оперся локтями о подоконник.

На улице было уже темно, но нагревшийся за день воздух не торопился сдаваться на милость ночной прохладе. Он был теплый, тугой, по-весеннему нежный. Запахи клейкой душистой листвы и первых цветов наполняли его, бередили душу, пробуждая воспоминания, взывая к жизни самые невероятные мечты.