Транзит Сайгон – Алматы. Судьба вьетнамского партизана. Исторический роман (СИ)

11.

Четверо алжирцев закончив копать в сырой земле глубокую коллективную могилу, теперь волоком тащили и сбрасывали туда трупы каодаистов с обочины, убитых в перестрелке и казнённых накануне. Я сидел прямо на земле, привалившись спиной к фонарному столбу, со связанными руками, переваривая свой завтрак из бумаги, и перед моими глазами стремительно проносилась вся моя недолгая жизнь с её невинными радостями и недетскими огорчениями. Напротив меня, на походном брезентовом табурете устроился стороживший меня иссиня-чёрный сенегалец с автоматом MAS-38 на коленях. Он неотрывно следил за мной, изредка страшно вращая из-под каски налитыми кровью белками своих выпученных глаз. Алжирцы, сбросив последнее тело, взялись было за лопаты, чтобы засыпать яму, но сенегалец громко крикнул им на своём гортанном диалекте: «Подождите, не закапывайте. Сейчас, наверное, ещё один жмурик будет. Маленький. Надо только дождаться командира». И он смерил меня с головы до ног своим жутким взглядом.

Когда на зелёном «бьюике» прибыл командир, я уже знал, что нельзя было терять ни секунды.

– Месье, месье, произошло недоразумение, – отчаянно закричал я, как только офицер оказался в поле слышимости. Нижняя челюсть сенегальца отвисла от удивления, и он ещё больше вытаращил свои красные глаза. Ему и в голову не приходило, что я могу говорить по-французски.

Офицер остановился, вопросительно переводя взгляд с меня на сенегальца.

– Ваши солдаты арестовали меня и хотят убить за то, что я здесь гулял.

– Это красный лазутчик, мой капитан, – придя в себя, сенегалец вскочил и вытянулся в струнку перед своим командиром, выплёвывая залетевших в рот мух. – Он чертил карту аэродрома и съел её, когда мы его застукали.

– Неправда! Неправда! – затараторил я. Из моих глаз заструились слёзы обиды на необъяснимую жестокость солдата. – Я писал стихи. Хотите я расскажу их Вам?

– Как ты здесь очутился, сынок? – смягчившись, спросил офицер.

– Я просто катался по окрестностям на велосипеде, мой капитан. И потом я очень люблю самолёты. Я мечтаю стать лётчиком! Я уже состою в «скутах», – ответил я, гордо продемонстрировав ему лотарингский крест на рукаве своей форменной тужурки.

– Как тебя зовут, и где ты живёшь?

– Мишель, месье, я живу на рю Массиж 77, мой отчим владеет заведением «У Нама». А учусь я в школе Святой Женевьевы.

– Отвези его домой, Клод, – коротко бросил капитан своему шофёру. Когда я шустро забрался на переднее сиденье, он подошёл к дверце и сказал мне через опущенное стекло, – Это не место для велосипедных прогулок, Мишель. Никогда больше здесь не появляйся, пока не закончится война.

Когда мы выезжали на шоссе, я увидел, что сенегалец, перекинув автомат через плечо, ведёт в сторону палаточного городка мой велосипед. Вид у него был очень довольный.

В городе, не заходя домой, я запрыгнул на трамвай и отправился в сторону явочной квартиры. Там меня уже дожидались Тхо и Чай. Поначалу, казалось, что живые подробности моего рассказа их вовсе не впечатлили и не заинтересовали.

– Так ты не добыл карту? – разочарованно протянул Чай.

– Почему не добыл? Дайте мне лист бумаги, и я восстановлю вам её во всех подробностях по памяти.

Получив чистый лист бумаги и авторучку, я быстро разлиновал его и начал объяснять условные значки, которые сам же и расставлял:

– На этом участке лётного поля сконцентрированы японские «Накадзимы» и «Аичи». Они уже перекрашены, и на фюзеляжи нанесены французские гербы. Шесть единиц. Две «Накадзимы» и четыре «Аичи»». В северной части аэродрома – три разведывательных самолёта «Dauntless», пять бомбардировщиков «Б-26. Мародёр», девять «Хеллкэтов» и семь «Спитфайров», четыре «Дакоты». По центру два тяжёлых транспортника «Юнкер-52». Наконец по правому борту от них, вот здесь, построено двенадцать новых ангаров арочной формы. В них запаркована дюжина гидросамолётов нового типа. Больше всего они похожи на «Б-24», но в то же время отличаются от него, выглядят более усовершенствованными. Примерно вот так.

Я набросал эскиз виденного мной нового самолёта и продолжил.

– Фюзеляж этого бомбардировщика примерно вот настолько длиннее, чем у «Б-24». Вместимость экипажа примерно десять человек. Он оснащён шестью пулемётными турелями, четырьмя бортовыми, одной носовой и одной хвостовой. Что ещё? Да, самолёты уже обслуживает бригада флотилии «8Ф».

12.

Оба слушали меня, слегка оторопев. Наконец, Тхо попросил меня изложить на бумаге полное описание новых бомбардировщиков, с деталями их расположения, и пообещал, что уже на следующей неделе Чай отведёт меня в джунгли, на партизанскую базу.

– Ты любишь технику, да, братишка? – спросил Тхо.

– Очень!

– Твоя информация очень ценна, и когда её мельчайшим шрифтом перепишут наши каллиграфы, она в нескольких копиях будет отправлена на Север, прямо в ставку товарища Зиапа. Что скажешь, Чай, нужны нам такие пацаны, как этот?

Чай важно кивнул и, в свою очередь сказал мне:

– Будь готов к следующему вторнику, встретимся в клубе «Осенние колокола» в Шолоне.

– Дядя Чай, а можно взять с собой моего друга, Рене? Он тоже давно мечтает стать партизаном.

– Хорошо, если ты за него ручаешься. Но только одного! Двоих я переправлю.

Когда я вернулся домой и увидел играющую с куклами и игрушечным дворцом Софи, до меня внезапно начало доходить, что всего через несколько дней этот уютный, домашний мирок, в котором я вырос, как у Христа за пазухой, будет потерян мною безвозвратно и навсегда. Ну и пусть! Но мне стало слегка не по себе, на душе безотчётно заскребла смутная тоска. Из своей спальной с глухо бормотавшим транзистором вышел, пошатываясь и почёсываясь дядя Нам. Кажется, он опять накурился опиума. Увидев меня, он пресно прохрипел севшим голосом: «Скоро вашим партизанам крышка!», прошёл сквозь раздвигающиеся стеклянные двери на террасу в патио и растянулся там, на шезлонге, в багровых лучах заходящего солнца.

Я пробрался в его комнату и, пристроившись на ковре, подкрутил громкость, чтобы было слышнее. Как водится, это были фронтовые сводки. Товарищ Зиап упорно бросал революционные войска на Ханой и Хайфон, пытаясь прорвать треугольник французской обороны. Сначала двум дивизиям Зиапа, спустившимся с гор, вроде бы удалось разрезать французский клин и занять гряду высот к северу от Ханоя, но потом тяжёлые бомбардировки с воздуха рассеяли партизан, отступавших в джунгли. Недавно присланный из Парижа, генерал де Латтр распорядился применить напалмовые бомбы, предоставленные США. Дышавшие непримиримой угрозой джунгли, окутанные враждебным, ядовитым полумраком, трепетавшим среди листвы, внезапно вспыхнули, обнажив корчившиеся в агониях тела сожжённых повстанцев. По просёлочным дорогам с отчаянными криками «Горячо! Горячо!» впервые побежали стайки плачущих навзрыд голых детей.

Генерал де Латтр остался доволен произведённым эффектом. Он саркастично усмехнулся и подправил перед зеркалом свой жёсткий, тугой воротничок. «То ли ещё будет», подумал он. Правительственные круги, при отправке сюда, уже оповестили его о том, что американцы твёрдо обещали выделить от одной до трёх атомных бомб специально для борьбы с Рабоче-крестьянской армией товарища Зиапа. Использование ядерного оружия уже было согласовано лично адмиралом Артуром У. Рэдфордом, главнокомандующим Вооружённых сил США. Но проклятые коммунисты, видимо, не горели в огне. Из пылающих напалмом джунглей в атаку вновь устремились нескончаемые человеческие потоки. Эти люди были словно бы сделаны из другого материала. Эти массы были перекованы мудрой пропагандистской машиной товарища Зиапа, словно бы изваяны им в один колоссальный, высоко трагичный барельеф, украшающий стены тоннеля ненависти и языков пламени, сквозь который он уверенно направлялся прямиком в пантеон величайших героев. Даже умирая, на последнем издыхании, его люди пытались сделать свои последние выстрелы, к тому же нередко поражавшие их цели. Было установлено, что на каждого убитого партизана приходилось где-то по три лишние минуты боя, продолжавшегося им уже после получения смертельного ранения. Склоны холмов зачернели тысячами убитых партизан, оставшихся лежать на обильно пропитанной кровью земле, а тлеющие джунгли продолжали дышать непримиримой угрозой, тая в своих глубинах всепоглощающую тьму, пропитанную смертоубийственной, непримиримой волей к победе.