Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.

В тот момент я поняла, что есть нечто, что зависит только от нас: мы можем бояться или не бояться. Мы можем сойти с ума или взять себя в руки и выжить! Несмотря ни на что, вопреки всему!

Но сейчас не хочется жить. Мира нет.

08.02.

Джамалай и его сын возили меня на своей машине в больницу. Пока мы ехали к врачу, я думала о снотворном, хранящемся в старой пластмассовой чашке. О том, что я приду, налью в эту чашку воды и… мне нужно запомнить деревья и солнце. Кто знает, как я буду их видеть потом? Возможно, умерев, я стану просто ощущать их, подобно энергетическим потокам в своем бесконечном странствии по мирам.

Солнце светило необыкновенно ярко для этого времени года. С удивлением я обнаружила, что не все листья облетели. Часть из них так прочно вцепилась в ветки, что развевалась теперь подобно маленьким коричневым флажкам.

Если честно, я очень устала. Устала от войн. Как я умоляла маму уехать, пока вторая война еще не начиналась! Как я плакала ребенком! Она была глуха к моим мольбам. Она знала: нам некуда ехать.

Была надежда, что любимый Грозный не разбомбят, что останутся целыми наш дом и сад за окном. Город разбомбили. А вещей и дома мы лишились все равно. Не хочу жить! Не хочу жить на войне!

Мама с виноватым видом сидела рядом. Мне сделали снимок, но не нашли ничего страшного. Врач сказал:

– Повреждено ребро. Вы упали?

Я кивнула. Решила, что раз уж мы оказались в больнице, то надо вырвать шатающийся зуб. Кто знает, когда мы вновь посетим это место, где бродят люди в белых халатах? Зуб удалили.

Сын Джамалая, Исмаил, учится со мной в институте. Он успел сказать, что он бы ко мне посватался. Но ему не разрешат жениться на мне: мама моя русская. Если честно, сегодня подобные разговоры волновали меня меньше всего.

Полина-Будур

09.02.

Привет, Дневник!

Просмотрела жизнь: она похожа на чуть засвеченные фото, неравномерно мелькающие в пространстве прямо перед моим носом. Промелькнули молитвы и песни, видения и страхи. Неужели я лишь сосуд, наполненный теми или иными снами? Но разбить его имеет право лишь Тот, кто создал.

Может быть, война и все несчастья – только уровни некой игры, в которую я согласилась играть, находясь на более высокой частоте? Поэтому нельзя сдаваться. Древние воины не сдавались.

Вышла на балкон и вытряхнула снотворное из чашки. Сначала оно замаскировалось под снежинки, а потом растворилось в огромной луже.

Полина-Будур

10.02.

Какая была встреча! Мы увидели на рынке высокую худую женщину Зарган и ее сыночка Тиму. Еще до первой войны мы дружили с этой чеченской семьей. Они жили в нашем районе.

Я и мама помним, какая была радость, когда Тима родился! Единственный долгожданный ребенок в семье. Он был здоровым и красивым. Теперь это несчастный страдалец девяти лет. Тима ломает вещи, кусается и часто плачет. Он болен. Под бомбами ребенок испытал такой страх, что в нем угас разум. Едва Тима слышит гул самолета или видит танки, он начинает кричать, биться в истерике и царапает себя, оставляя на теле шрамы. Его трудно успокоить.

Уехать у них нет возможности. Жить здесь – негде: одни руины. И если мать Тимы смогла пережить обрушившиеся на них горе, то отец сдался.

– Муж бросил меня, – просто сказала Зарган. – Он в гневе, что единственный сын сошел с ума. Муж взял себе другую жену, а нас прогнал.

– Где вы живете? – спросила у нее моя мама.

– Все, что у меня есть – это мой сын. Идти нам некуда. Родные меня не примут с таким ребенком. Они думают, что в мальчика вселились злые духи, джинны. Говорят: “Оставь его в приюте”. Я не могу его бросить. Несколько недель мы жили в чужом разрушенном подъезде. Спали на матраце, который нашли на улице. Сейчас малознакомые люди пустили нас в свой подвал. Там ночуем.

Тима начал плакать и царапаться, услышав, как мчатся танки по трассе. Они грохотали, издавая зловещий скрежет, но я заметила это только сейчас, увидев, как исказилось лицо ребенка. До этого чудовищный грохот не проникал в мое сознание потому, что давно стал чем-то обыденным, каждодневным. Я и Зарган взяли мальчика за руки, уговаривали не волноваться.

Было заметно, что Зарган в 40 лет выглядит гораздо старше своего возраста – внешне она была похожа не на мать, а на бабушку. На ней был засаленный халат, порванные калоши и большой коричневый жакет с чужого плеча. Красно-оранжевый платок не покрывал головы Зарган. Он упал на плечи и болтался, как потертый пионерский галстук.

Моя мама купила Тиме жареный пирожок с картошкой и предложила им переночевать у нас.

– Тоже нет воды, отопления. Холодно. Но уже не подвал. С Таисой, хозяйкой нашего временного жилья, думаю, договоримся, – сказала мама.

Но окончательно решить мы ничего не успели: Тима, жадно схватив пирожок, бросился бежать прочь от трассы и тяжелых военных машин. Зарган кинулась за ним вдогонку.

Я полезла за валидолом, потому что маме от всего этого стало плохо с сердцем. Она задыхалась.

14.02.

С мамой плохо. У нее нервный срыв. Мама ругается без всякой причины, кричит. У нее истерики! Вчера она взяла и потратила все заработанные мной деньги, что были в доме. Теперь не на что купить еду. Мама несколько раз угрожала мне:

– Повешусь, а ты будешь виновата!

Я очень пугалась, плакала. Просила ее этого не делать.

Последний раз она хотела прыгнуть с крыши пятиэтажного дома. Я хватала ее за руки – уговаривала одуматься. Она кричала, что ей тяжело и она не может так больше существовать. Что родная страна губит граждан и устраивает войны на своей же собственной территории! Боюсь за нее.

22.02.

Мама все ругается и ругается. Через ее лик будто проявляется неизвестная мне сущность. Она ужасна. Кричит, угрожает, плачет. Но я не обращаю внимания. Сижу и молюсь, чтобы злые духи покинули наш дом.

23.02.

Сегодня день траура.

Я слушала истории стариков, которые во время депортации были детьми. Их рассказы приводят меня в смятение: оказывается, и раньше русские жестоко истребляли мой край. Принудительно в феврале месяце 1944 г. по указу Сталина детей, женщин и стариков, как будто скотину, загоняли в товарные вагоны! Не кормили. Вывозили с родной земли в Казахстан. Многие умирали по пути от неимоверно тяжелой дороги: их тела сбрасывали с поезда. Не давали хоронить!

– Моя мать умерла где-то в середине дороги – рассказал старик, что живет неподалеку. – Люди, зная, что ее труп бросят на съедение зверям, обманывали, делали вид, что она жива. Я, тогда маленький ребенок, держал ее за руку. Обнимал ее. Когда приехали в Казахстан, удалось ее похоронить по мусульманскому обычаю. Мне повезло. Моя мать была предана земле. Тела многих умерших в пути растерзали звери.

Были те, кто отказывался покидать свои дома, нажитое годами имущество, были физически не способные к дороге: таких людей расстреливали или сжигали живьем, как это случилось в ауле Хайбах. Всех – стариков, детей и больных – сотрудники НКВД согнали в большой сарай и заживо сожгли. Тех, кто пытался вырваться и спастись, расстреляли.

Да, именно так ведут себя военные, чувствуя свою полную безнаказанность.

На “Вышке” русские солдаты нажрались зелья. У них сегодня праздник – День защитника отечества.

Никак не уймутся торговцы водкой на первом этаже в нашем подъезде! Мы говорили, ругали, просили не торговать спиртным. В ответ – угрозы.

А в соседнем доме тоже были такие торговцы-чеченцы горячительными напитками. Неизвестные бросили им гранату в окно. Остался мужчинавдовец и четверо детей. Жена погибла. Детей жалко. Но взрослые-то должны соображать?!

Вот и сейчас российские солдаты налакались. В руках оружие. Будут стрелять по домам.