Дом на улице Гоголя (СИ)

— В водолазном изменило бы, — спокойно вставила Валерия.

— Афродита водрузила на голову шляпу с большими полями, потом лифчик от купальника надела и поплыла по берегу, едва касаясь ступнями гальки. Я, как намагниченный, подскочил и полетел вслед за Афродитой, за её шоколадной кожей, по которой стекали сверкающие капли. Все мысли о Кире мгновенно выскочили из головы. Я догонял Афродиту, даже приблизительно не зная, что скажу, зачем подошёл, она оглянулась, и — я испугался, решил, что спятил: у Афордиты было Кирино лицо, только очень загорелое.

— Юрчик! — воскликнула Кира-Афродита. — Вот так встреча! Так ты, оказывается, тоже здесь? — Увидев мою телесную синеву, поправилась: — Ты тоже сюда приехал? А мы сегодня уезжаем. Жалость какая! Проскучала целый месяц, а уезжаю как раз, когда ты нарисовался.

Уже две недели как начались занятия в институте, а я всё не насмеливался приблизиться к Кире. «Подумать только, эту богиню я целовал и не подозревал, что счастье мне выпало просто невероятное», — медленно размышлял я, разглядывая в двух рядах перед собой завитки на Кирином затылке, а в это время лектор чего-то там бубнил с кафедры. По рядам втихаря передавали фотографию, при этом те, кто получал её в руки, тут же начинали оглядываться, выискивать кого-то, а обнаружив меня на обычном месте, принимались хихикать. Фотография дошла до Киры, она тоже закрутила головой, встретилась со мной взглядом и, давясь смехом, отвернулась. Я заглянул через головы, когда фотка оказалась в ряду передо мной, и увидел то, о чём я, собственно, уже почти догадался. На фотографии в позе Давида на постаменте от давно разрушенной скульптуры, с ремнём от джинсов вместо пращи, совершенно голый — только кленовый листок прилеплен на причинном месте, — был запечатлён я. Это мы с пацанами дурачились в заброшенной части парка, когда отмечали последний звонок в школе.

— А как ты листок прилепил? — поинтересовалась Валерия.

— Обыкновенно: послюнявил и прилепил. Это единственное, что тебя заинтересовало в моей леденящей кровь истории?

— Только не говори, что ты был раздавлен и уничтожен. Что вообще произошло? Стоишь себе культурно на постаменте, никого не трогаешь, с ханжеским листком где надо, а не как этот бесстыжий Микеланджело наваял.

— Я был смешон. Я вообще был смешон, я ей был смешон. Когда она почти нагая вышла из вод морских — это было грандиозно, а я был смешон. Понимаешь?

— И ты решил: ах, я вам смешон, тогда так тому и быть. Смейся, паяц, над разбитой любовью!

— Не то чтобы решил. Ну да, сначала покривлялся, чтобы скрыть смущение, а вскоре выяснилось, что это очень удобная позиция: девки сами тебя в койки затаскивают, и при этом, что самое интересное, никому из них не приходит идея женить на себе по залёту — какой из меня муж?

— Никакой. Жизнь — не шутки на скамейке, не анекдоты при луне.

Шальная мысль «А не жениться ли мне?» теряла всякий смысл, если к ней добавлялось Лерино имя: она не пошла бы за него, даже если бы сумела преодолеть отвращение к лицам одного пола с Мишей Шолоховым. Женитьба на Ирульке не предполагалась даже в теории: семья являлась для Юрчика прежде всего институтом по выращиванию детей. Маша... Он представил себе как-то бесконечную череду одинаковых дней, спокойных и сытых, и понял, что сойдёт с ума от скуки в мягком семейном гнёздышке. Нет, семья — это не моя стезя, решил Юрчик, и закрыл тему.

«Итак, вчера мы с Лерой собирались отведать архиерейской ухи под перезвон традиционных русских напитков с балалайками. — Юрчик принялся выстраивать логическую конструкцию «вчерашнего». — Она пошла домой наводить марафет, а я отправился к себе за деньгами для пиршества. Всё. Дальше — тишина. Нет, ещё мужик высветился. Точно! Я встретил его на лестничной площадке, когда дверь открывал. Чего он хотел-то? А потом мужик почему-то очутился здесь, за этим столом. Помню, он вытащил «учителку» — бутылку «Teachers Whisky». Я поплёлся на кухню, открыл и закрыл холодильник — и зачем, спрашивается? — ведь знал прекрасно, что там только полбутылки кефира. Полная ерунда получается! С какой стати я позвал к себе незнакомого мужика? И почему я совершенно не помню того момента, как мы оказались в квартире? Я же трезвый был, почти как стекло. Ну, выпили мы с Леркой шампусика в кафешке, так об этом смешно говорить».

Юрчик насмелился щёлкнуть переключателем торшера, в его свете картина вчерашнего предстала ещё более загадочной, чем была до этого. На диване никто не спал, только одиноко топорщилась его брошенная куртка. На столе стояла едва початая бутылка виски; стакан, специальный, толстодонный, прозябал в одиночестве. Юрчик прошёл на кухню, и обнаружил, что в буфете не хватает одного стакана для виски, пять остальных стояли аккуратным рядком — Юрчик был педантом по части порядка в доме. «Бред какой-то! Я отлично помню, что принёс в комнату два стакана, и ещё про лёд сказал — что его нет. То есть, вы намекаете, что никакого мужика не было, а есть «белочка» — допрыгался, братец, дорезвился — мысленно обратился к неведомым собеседникам Юрчик. — Тогда откуда здесь взялась «учителка»? Нет, ребята, меня на арапа и на вымытый стакан не возьмёшь».

Юрчик принялся восстанавливать в памяти события минувшего воскресенья. Подробно вспомнил утренний поход с Машей на рынок, потом то да сё, потом обед с непременным Машиным борщом. После обильной еды с рюмкой ледяной водки последовал отдых — нет, отдых в буквальном смысле, сон, с Машей Юрчика не тянуло на послеобеденные подвиги в постели — это вам не Ирулька, заводившая его и натощак, и после любого количества съеденного-выпитого. Затем сытый и довольный жизнью Юрчик направился к подруге Валерии. Они болтались по городу, сходили в кино, зашли в кафе, а оттуда разошлись по домам — Лера за тем, чтобы привести себя в порядок, а он для пополнения кошелька. И у самой двери в свою квартиру Юрчик встретился с человеком, с которым потом каким-то образом оказался за столом в собственной комнате. Появление мужика с бутылкой виски никак не вытекало из событий дня.

Не оставалось ничего другого, как вспоминать то, что происходило накануне, в субботу. Ничего особенного: до вечера проспал у Марьи, ещё бы ему не отключиться — в пятницу хорошо посидели с ребятами, угомонились только под утро. Потом он прибивал полку в Машиной квартире, потом тихо-смирно, по-семейному смотрели телевизор... «Стоп! К Маше я пришел к обеду, к борщу, а утром я встречался с Германом». Юрчик обмяк в кресле: гость, угощавший его вискарём, расспрашивал его о последнем телефонном разговоре с Юлией Логиновой. Он вспомнил свои вчерашние мысли под тяжёлым взглядом незнакомца: «Всё равно ведь ему известно, что Юлька интересовалась крыжопольским Эйнштейном — я ж сам об этом трепался в редакции, чего теперь темнить». А потом Юрчик вспомнил, что продиктовал адрес учёного деда, который, что удивительно, он успел запомнить, лишь мельком взглянув на конверт в ту минуту, когда передавал его Герману. «Всё чудесатее и чудесатее, — подумал вконец растерявшийся Юрчик. — С какой стати я ему докладывался, кто звонил, зачем звонил, почему звонил? Как всё равно под гипнозом... Почему бы и не под гипнозом? Ведь намекал же Юлькин муж на гэбэшников, а в «конторе» говорят, штучки-дрючки, специально предназначенные для разжижения мозгов у клиентов, хорошо разработаны. Эти могут».

Юрчик закручинился. Он сидел, уставившись в пол перед собой, и думал горькую думу: «Я обещал Юльке, что буду как рыба об лёд молчать про Эйнштейна, а сам протрепался. Я обещал Герману, что не покажусь дома все выходные, а сам припёрся. Обещал, что любой, кто заинтересуется тем человеком, про которого спрашивала в последнем телефонном разговоре Юля, получит от меня лабуду вместо конкретной информации. Вроде того, что, да, звонила, задавала дурацкие вопросы, но я не помню толком, что Логиновой в тот раз понадобилось. Кажется, речь шла о письме в редакцию от какого-то чересчур оригинально мыслящего провинциального самородка. А кто таков — не помню. Помнить, что ли, мне больше нечего? Этих Невтонов российская земля в последнее время столько нарожала, что впору обустраивать абортарий. Пусть сами ищут, если сильно надо. Я-то тут при чём? А вот, поди ж ты, всё выболтал, с фамилией-именем-отчеством, с адресом. Правильно меня Илья Григорьевич боталом обзывает. Ботало я и есть. А с другой стороны, кто бы на моём месте не выболтал — под гипнозом-то?