Дом на улице Гоголя (СИ)

— В двадцать пятом.

— Отец воевал?

— Да, и был тяжело ранен. Ранение дало осложнения, он долго лежал в госпитале, домой вернулся только в сорок шестом. Знаю, что его раненая нога ещё несколько лет сильно болела. А хромота так и осталась на всю жизнь.

— Ваш отец был совсем ещё пацаном, когда узнал, что такое война. Думаете, он только в ногу был ранен? Или, может быть, вы думаете, что та война — Отечественная — была менее жестокой, чем афганская, про которую вы недавно так хорошо написали? Я уже уехал из дома и поступил в институт, когда мой отец вернулся. Я всю войну ждал его до исступления. Не было у меня счастливее дня, чем тот, когда я узнал, что отец возвращается. А потом я много раз думал, что было бы лучше, если бы его там убили, и он остался для меня героем. Я только одного тогда напряженно и отчаянно хотел, чтобы после техникума, как на работу устроюсь, успеть мать к себе забрать, да не успел — забил он её раньше. Мать во время войны на тяжелой работе надорвалась, болела все время, на ласку для меня её уже не хватало, думала только, чем бы дитё накормить, да одеть хоть во что-нибудь. А чуть что не так — в крик, за ремень, а то и на улицу выгоняла. Думаете, я, или еще кто-нибудь из тех, кто попал в сложные взаимоотношения со временем, не мучился от обид на родителей и не наслаждался при этом своей правотой? Запомните, Ульяна: нет непрощаемых обид. Вы должны предоставить родителям право быть такими, какими их сделала жизнь. Тем более что другого выхода у вас все равно нет. Это не благие пожелания, Ульяна, это домашнее задание. Не справитесь — при неблагоприятных обстоятельствах странничество, живущее внутри вас, проявится снова.

И добавил без паузы:

— А сейчас — банька. Потом попьем травяного чайку, и ляжете спать с блокиратором. Вопросы дальнейшего взаимодействия обсудим завтра с утра.

— Подождите, Александр Николаевич. Ещё одно, теперь уж точно последнее. Странников не так уж много, но они есть, Прошкин не раз и два имел с ними дело — то есть у него была возможность получить всю так необходимую ему информацию. Значит, и в этом нестандартном деле у нас нет незаменимых. Почему же он всё-таки в меня вцепился?

— Зачастую выкачать можно только разрозненные фрагменты памяти. При этом возникает много ошибок, факты перемежаются ложными воспоминаниями и фантазиями. Показания многократно перепроверяются, и те, что совпадают с данными других испытуемых, складываются в мозаику будущего. Я ответил на ваш вопрос? А теперь — банька.

На следующее утро Юлия проснулась заполдень, и, выскочив в горницу, сердито спросила:

— Почему вы не разбудили меня, Александр Николаевич?

— Та засиделись мы с вами вчера, а с блокиратором нужно спать не менее двенадцати часов. Да вы не волнуйтесь, Ульяна, никакой спешки нет. Две утренние электрички на Загряжск проходят слишком рано, первая дневная будет в два часа, да только я не помню, ходит ли она по выходным. А вот в три часа электричка будет точно. В три с минутами какими-то. Вот на неё и пойдёте. Так что? — доброе утро?

— Доброе утро, — виновато улыбнулась Юлия.

— Уже решили, куда отправитесь?

— Да. В Никольское. Там есть пустующая дача, хозяева в отъезде. Человек, присматривающий за дачей — друг моего мужа. Он приглашал нас туда, и я знаю, где лежат ключи.

— Так Никольское, это же по нашей дороге! Вот везенье, так везенье! Мне всего ничего будет до вас добираться. Вы адрес дачи помните?

— Улицу только — улица Лесная. Расположение дома помню, а вот номера не знаю.

— Набросайте схемку, — Пастухов протянул лист бумаги и карандаш. — Было бы совсем хорошо, если бы у вас оказались с собой фотографии мужа и детей. Мой человек сумеет связаться с вашим Германом, не привлекая ненужного внимания, и постарается разъяснить ему ситуацию. В лучшем случае Германа вместе с детьми доставят к вам в Никольское, в худшем — привезут детей.

Пастухов, внимательно изучив «схемку», смял листок и бросил его в печь. Фотографию, на которой улыбающийся Герман обнимал сыновей, он засунул во внутренний карман пиджака, висящего на спинке стула.

Юлия решила наудачу отправиться к двухчасовой электричке: «В крайнем случае погуляю часок на свежем воздухе, поразмышляю в одиночестве. Согласитесь, мне есть над чём поломать голову».

Расставались совсем по-дружески, Пастухов сказал на прощание:

— Ну, с Богом, Ульяна. А я тут возле дома покручусь — вот, мол, я, не прячусь, не жду никого. Чуток позже тоже пойду, сначала гордо по улице, потом оторвусь, и — огородами. Нужно насчёт ваших документов похлопотать, да и нет у меня особенного желания знакомиться с прошкинскими архаровцами. Отсижусь у друзей, пока ситуация не прояснится, а там видно будет.

Юлия шла по широкой тропе, пролегающей посреди убранного поля. В покое земли и неба казалось невероятным, что ещё совсем недавно она договаривалась с Пастуховым, каким образом держать связь с ним самим и его другом, который будет добывать для них с Герой фальшивые документы. Она начала бы сомневаться в том, во что вчера её заставил поверить Пастухов, если бы ... Если бы не отчетливо сохранившееся воспоминание об обтянутых сероватой кожей скулах и незнакомых мужских глазах, когда из тамбура вагона Герман напряженно высматривал её среди встречающих.

Юлия думала о том, что впервые за много лет она ощущает запахи земли и увядающей травы. «Давненько я не обращала внимания на такие необязательные в реальной жизни вещи, — потрясённо размышляла она. — В них ведь нет ничего важного, кроме того, что это и есть жизнь».

Вдруг припомнилось, как старший сын, рассказывая о своих важных детских проблемах, часто смотрел в её глаза по очереди — то в один глаз, то в другой — будто искал, в котором из них найдет больше материнского внимания. С младшим тоже было непросто: шестилетний беззаботный весельчак, каким его все считали, уже давно, превращая это в игру, уворачивался от материнских ласк. Только в последний вечер перед её отъездом в Москву Платоша не выскользнул, как обычно, из её рук, когда она притянула ребёнка к себе — тогда между ними всё было по-настоящему, и он сумел это почувствовать.

Даже общение с детьми уже давно давалось ей с напряжением, всё больнее отзывались в ней живые чувства самых близких и дорогих — она ощущала, что в своей нарастающей отдельности не может ответить им тем же. Только Гера умел, не прикладывая усилий, придавать происходящему в доме ощущение реальности. Или ей только так казалось — что он не прикладывал усилий?

Здесь, среди поля, где глаза насыщались пространством, где дышалось легко — как в детстве, — верилось, что ещё ничто не потеряно безвозвратно. Юлия почувствовала: она готова сражаться за то, чтобы это сильное ощущение реальности не исчезло.

Глава сорок первая

Герман не беспокоился, что может уснуть в электричке — слишком не располагали к этому тревоги последних дней. Но на самом подъезде к Митяеву он задремал на несколько минут — сказался длительный недосып, — открыл глаза, когда за окнами вагона уже прощально мелькали митяевские станционные постройки. Сойдя на следующей станции, Герман поговорил со словоохотливой старушкой и успокоился: теперь ему не приходилось зависеть от сложного расписания автобусов. Нужная ему улица находилась на самой окраине Митяева, по существу, в деревне, с недавних пор прилепившейся к разросшемуся районному центру. От станции «Моршино», на которой он сошёл, через поле туда можно было дойти минут за сорок.

К дому Пастухова Герман подошёл, когда хозяин выметал листву с дорожки, ведущей от калитки к крыльцу. Тогда они оба сочли удачей, что Герман явился как раз в те четверть часа, когда Александр Николаевич решил «покрутиться» возле дома и продемонстрировать возможным наблюдателям, что живёт он своей обыденной жизнью, никаких гостей не принимая. А после Герман долго сокрушался, что, если бы его не угораздило появиться так максимально не вовремя, Александр Николаевич, скорее всего, остался жив. Задержись он немного, и Пастухов отправился бы добывать документы для них с Юлей, а пришёл бы чуть раньше, когда хозяин находился в доме, ему никто не открыл бы — Александр Николаевич счёл бы его прошкинским засланцем и ушёл огородами.