Дом на улице Гоголя (СИ)

— Хочу в русский ресторан! Ну, хорошо, в псевдорусский, — поправилась Валерия в ответ на его возражения в части терминологии. — Хочу хоть раз в жизни испить сбитня с медовухой! Али я не русская баба, мужем битая, начальством пуганая, живучая?

Лера и впрямь была бита бывшим мужем, причём настолько убедительно, что идея ещё разок попытать счастья на матримониальной ниве её не посещала. Это было, с одной стороны, печально, с другой — удобно: Юрчику не приходилось с регулярностью, достойной лучшего применения, объяснять, что удел семьянина — не его удел, а совсем чужой.

Сложности в этом смысле у него время от времени возникали с Ирулькой, почему-то горевшей желанием вступить в законный брак. Юрчик никак не мог взять в толк, зачем женщине выходить замуж, если она не хочет иметь детей. А Ирулька категорически отказывалась от материнской доли.

— Ну, женишь ты кого-то на себе, не меня, конечно, а кого посговорчивей, так любой мужик захочет ребёнка — что за семья без детей? — втолковывал Юрчик подружке.

— Вбили себе в голову, что вам для полноты счастья нужны дети. А если подумать? Вон, папашка мой, как бросил нас с матерью, когда мне четыре года было, так ни разу больше на глаза и не показался. Мать алименты всю дорогу из него выбивала, а про то, чтобы интересоваться, как там его кровинка живёт-поживает, про это и говорить нечего. Вам нужна койка? Будет вам койка. А про детей не заливайте, ищите дур в другом месте.

«Койка» Ирулькина была настолько хороша, изобретательна и неутомима, что ни один мужик в здравом уме не вылез бы из неё по доброй воле. Вот и Юрчик совсем не желал её лишиться, тем более что с Ирулькой не приходилось опасаться сюрпризов в виде зачатых плодов любви.

Сложнее всего дело у Юрчика обстояло с Машей. В отличие от Ирульки, она не заговаривала о своей молодости, стремительно уходящей совместно с шансами на замужество, не делала в самый неподходящий момент скорбного лица, не грозила, что выскочит за первого встречного, кто позовёт в ЗАГС. Проблема с Машей заключалась в том, что она явилась в мир именно затем, чтобы стать женой: с ней было спокойно, с ней было уютно, с ней было сытно.

— Зачем тебе такой обалдуй, как я? А, Марусь? Тебе замуж надо, ищи серьёзного человека, — с особо сильного похмелья мучился своей неуместностью в жизни этой женщины Юрчик.

— Где ж я его примусь искать? — улыбалась Маша. — Вот ты мне и найди, раз такой заботливый.

«И найду, — размышлял Юрчик. — Вот подвернётся достойный мужик, и просватаю Марью». Подходящей кандидатуры всё никак не подворачивалось, и Юрчик самоотверженно заполнял мужской вакуум возле Маши собственной персоной.

Три подружки Юрчика сливались для него в Идеальную Женщину. В этом нераздельном триумвирате Ирулька представляла обаяние койки, Маша — обаяние борща, а Лерочка — обаяние ума. Идеальная Женщина вобрала в себя самые выигрышные части тела каждой из участниц действа. От Ирульки она взяла нижний этаж — ножки и попку. Попка вызывала особенное восхищение Юрчика: «Такие теперь только в Бразилии делают». Маша была представлена в Идеале плечами, руками и грудью. В случае с Машей эстетический вкус Юрчика и его мужские предпочтения приходили в рассогласованность. «Скажу тебе как художник художнику, — говаривал он по пьянке приятелю, — её ваять надо. А рук потом не обламывать. Пусть прямо так, с руками, и стоит». Тем не менее, Юрчик, не в художнической, а в мужской ипостаси, считал, что роскоши в виде рук, плеч и груди у Марии в некотором переизбытке. Лера предоставила Идеалу своё лицо. Вообще-то Юрчику в ней нравилось всё, в том числе и то, что Лера была невысокой и тоненькой. Но одно дело его субъективный взгляд, другое — создание Идеальной Женщины. Лерино лицо венчало собой женский триумвират. Оно было настолько совершенно, что это не было очевидно чужому равнодушному взгляду. В Лерино лицо нужно было долго всматриваться, к нему нужно было привыкать.

С Валерией Юрчику было весело, но иногда она выдавала настолько глубокие и точные замечания, что он затихал и принимался грустить. «Какой же скотиной надо быть, чтобы поднимать руку на это изящное и умное явление природы, — недобро поминал Юрчик бывшего Лериного мужа. — Теперь она к себе мужика близко не подпустит. И это очень жаль. Замечательнейшие хромосомы пропадают». Себя, как «мужика», он в расчёт не принимал, точно зная, что не является героем романа этой тридцатилетней женщины.

— Почему ты меня терпишь возле себя? — спросил он как-то, нежась в Лериной постели. — Других прочих разгоняешь, и метла в руке не дрогнет, а для меня почему-то делаешь исключение.

— Потому что ты ду-ра-чок, — ласково протянула Валерия.

Ласковость интонации не обманула Юрчика: «Всё верно, потому и подпускает меня к себе, что за мужика не держит, так, шут гороховый, забавник, балабол — ботало, как совершенно справедливо утверждает наш редакционный водила. Ей со мной прикольно, а, бывает, даже ржачно».

Встретил бы её бывшего супружника, ноги бы ему на фиг повыдёргивал, подумал однажды Юрчик, с нежностью глядя в Лерино лицо. И вскоре, на чьём-то дне рождения, встреча состоялась. Приятель, которому Юрчик по пьяному делу плакался о загубленной Лерочкиной свежести и забитом мужем-изувером половодье чувств, сказал, отведя его в сторонку:

— Видишь того застенчивого хмыря в интеллигентных очках и трогательной безрукавке? Как, по-твоему, похож он на изверга рода человеческого? Не похож? Между тем, это великий и ужасный Михаил Шолохов. — И, видя, что это громкое имя для Юрчика не совмещается с образом хмыря в безрукавке, добавил: — Тот самый, который на полном законном основании измывался над твоей трепетной ланью Лерочкой.

Юрчик весь вечер внимательно наблюдал за Михаилом Шолоховым и его нынешней женой. Парень действительно был застенчив, и это, пожалуй, была его самая яркая характеристика. Он был не из красавцев, но довольно-таки приятной наружности, манер мягких, с женой предупредителен. Говорил Михаил Шолохов со своей половиной мало, но он вообще всё больше молчал, а его жена, кажется, и рта за весь вечер не раскрыла. «Ему, наверное, для душевного комфорта такая вот молчунья и замухрышка нужна была. Валерия за словом в карман не полезет, да и красотка ещё та, вот Мишаня и гневался — сам-то он ни рыба ни мясо. В глазах новой жены он, наверное, почти светский лев — та вообще ни ступить, ни молвить не умеет». Присмотревшись к женщине, сменившей его подругу возле Михаила Шолохова, Юрчик открыл, что, если бы не утолщенный кончик носа, она была бы очень и очень миленькой. «Делов-то! В Москве, говорят, такие бульбочки на раз убирают. Вжик! — и очаровашка вместо кикиморы».

Ближе к концу празднества произошёл небольшой застольный инцидент. Миша Шолохов, видимо, осмелев от выпитого, принялся пространно о чём-то разглагольствовать. Разгулявшейся компании Мишино занудство в кайф не пошло, его бесцеремонно перебили и продолжили пустой весёлый трёп. А неудачливый спичмейкер молчал, надувался и краснел. Юрчику скоро наскучило любоваться переливами багрянца на Мишином лице, а когда он через какое-то время поискал его глазами, увидел, что тот, приобняв за плечи свою очаровашку с бульбочкой, углубляется в парк — дело происходило летом, в открытом кафе.

Стараясь не выходить на освещённую фонарями часть аллеи, Юрчик последовал за четой Шолоховых. Вдруг застенчивый Миша, резким движением убрав руку с плеч жены, с силой ткнул её в спину. Женщина едва не упала лицом в землю, выпрямилась, и получила следующий тычок. «По одному и тому же месту тычет, гад, — подумал Юрчик, — чтобы, значит, лучше прочувствовала мужнину руку». Они остановились, мужчина что-то негромко говорил, женщина плакала, закрыв лицо ладонями и содрогаясь всем телом. Юрчик подкрался как можно ближе, чтобы слышать, что интеллигентный хмырь втирает жене. Он увидел, что Шолохов с силой отвёл руки жены от лица, а дальше произошло что-то уж совсем невообразимое: указательным и средним пальцами он зажал кончик носа любимой и с силой дёрнул, да так, что не только голову её пригнул, она вся согнулась, хватаясь за руку супруга, видимо, чтобы хоть как-то смягчить болезненность процедуры.