Оула

— Тронул ты меня!.. Спасибо!.. Но я не могу его взять. Это не рабочий, а сувенирный нож. В тундре сувениры не терпят, как сказали бы ненцы, дорого их держать.

Виталий молчал. Ему было и обидно, что его добрый жест отвергли и в то же время приятно, что Нилыч перешел на имя. Это уже кое-что…, уже потепление….

— Я много лет наблюдаю за людьми, которые приезжают к нам сюда, — не торопясь, говорил Нилыч. — И все приезжают брать…. Брать нефть, газ, мясо, рыбу, шкуры, пушнину…, делать карьеру за счет тихого и покорного народа тундры. Иной проживет год-два на Севере и все вокруг будто его становится…. Еще больше тащить начинает.

— Вы это к чему, Олег Нилович?

— Да так… Вот ты подарил пуко, пусть передарил, не в этом дело, главное делал от души… Я это почувствовал. Мне никогда никто ничего не дарил. Кроме сыновей, конечно. Везут водку, да ерунду всякую бесполезную. Хотят дикарей в нас видеть. Некоторые прямо в слух об этом говорят. Чем старее чум, чем дырявее, тем для них экзотичнее. Тут же на камеры снимать начинают, жалеть и каждый что-нибудь да берет или просит на память. А в города приезжают обязательно рассказывают, что не иначе как в каменном веке побывали… Я не встречал ни одного человека, который с чем-то приезжал бы сюда, что-то привозил. А если и привозил на рубль, то увозил на десять…. Вот и тебе, журналист, что-то надо было от меня той зимой. Ведь не случайно ты оказался у Заячьей губы!?

— Уже не надо, — попытался обидеться Виталий.

— Не правда…. Надо. Другой раз не сказал бы, а сейчас пока еще «Григорий» во мне сидит, скажу:

— Не люблю я журналистов…, это так. И не потому, что всю жизнь скрывался, избегал разоблачения…, нет. А тогда, когда я впервые газету прочитал. И не какую-нибудь центральную, а местную…. Вот, наверно, с тех пор я и не понимаю вас, журналистов. — Нилыч разочарованно покачал головой. — Есть такая детская игра — «глухой телефон». Знаешь, нет!?

Виталий отрешенно кивнул.

— Вот и получается, как в той игре: чем больше исказишь суть первоначально сказанного, тем забавнее. Вы втянулись в эту игру, заигрались и перестали замечать разницу между истиной и вымыслом. И зачем не пойму!? Ради красного словца?… — не серьезно…. По указке сверху?… — подло…. Не знаю…, не знаю…

— Ну, а я то причем, — настороженно вскинул голову Виталий.

— Хочешь сказать, ты не такой?

Виталий порывисто встал и, не найдя слов от обиды и возмущения, развернулся, и ушел в дом, громко хлопнув дверью.

Оула растерянно улыбнулся. Накопившиеся за последние сутки неприятности, как лужи после дождя потихоньку уходили.

«Ладно, прости меня парень!.. — с запозданием про себя проговорил он. — Что поделаешь, раз попал в аккурат под мои сплошные неудачи.»

Он опять мысленно пробежал вдоль прошедшего дня такого длинного и несуразного: «И что меня понесло сюда!?…. Столько дел дома…: «сябу» совсем развалились, Ромкину «недалесь» надо чинить, молодых хоров приучать в упряжке ходить…, рыбки подсушить бы еще….»

Где-то на краю поселка тонко заныл сепаратор. «Дойка закончилась,» — отметил мимоходом Оула. На реке взревел, будто от боли лодочный мотор и тут же затих. Послышался голос, ему сонно ответил другой, еще один…. «Проснулась деревня!» — почему-то с неприязнью подумал Оула и, тяжело поднявшись, вошел в дом.

Дверь в комнату журналиста была плотно прикрыта. «Спит бедолага,» — тепло думая о соседе, осторожно ступая по скрипучему полу, Оула прошел на кухню. Спать не хотелось. Трезвела голова, а выходить из чарующего алкогольного дурмана совсем не хотелось. Он посмотрел на холодильник, но своевольничать не стал, точнее не мог. Опять уселся на свой стул, взял в руки пуко и завертел в руках…

Вдруг рядом, будто в самое ухо ворвался молоденький, звонкий голос Ефимки и заспешил, заторопился захлебываясь, путая русские и ненецкие слова, заговорил: «Оула, разве это правда, что говорит Максим, а!?… Я не знаю, где твоя страна Лапландия!.. Меня немного учили, что мы живем в Советском Союзе, а все остальные вокруг нас враги… А Максим говорит, что мы с тобой дальние родственники!?… Эй, Максим, ты так говорил!?»

Оула откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Тотчас взметнулись к небу высоченные ели и кедры. Мягко зашумел ветерок, путаясь в густой хвое, срывая с веток терпкий, горьковатый запах смолы, а снизу от корневищ он поднимал дурманящий дух багульника и перемешивал с дымом костра, в результате чего по лесу стлался удивительно уютный, сладковатый аромат таежного лета.

— Что ты такое говоришь!? — испугался Оула.

— Спроси у Максима… — не унимался Ефимка.

Максим, скорчившись у костра, вырезал на бересте какие-то линии, черточки, значки. Он называл это картой.

— Эй, недоросли, готовьте побольше дров на вечер, начнем постигать науки, братья вы мои исторические, — с теплой, лучистой улыбкой ответил Максим и опять взялся за бересту. — Ученье, дорогие мои потомки древней Угры — это светлое, сытое лето, а не ученье, двоечники — длинная, голодная зима!..

— Чево-о!? — недоверчиво, с растягом говорил Ефимка.

— Чево, чево, дрова говорю, готовь, заочный сын тундры, — Максим поднимал слезливые от дыма глаза и подмигивал обоим. — Дайте время, всему вас научу, что сам знаю.

Отбиваясь от надоедливых комаров и поглядывая на своих новых друзей, Оула готовил укрытие — небольшой навес из березового каркаса и мохнатых еловых веток. Это была его, как говорил Максим, «штатная», ежедневная обязанность — «строить дом». Дрова и огонь — на Ефимке. Приготовление пищи, мытье посуды, а в свободное время ведение «бортового журнала» с вычерчиванием маршрута движения — на самом Максиме. Охотились и ловили рыбу в основном опять же Оула с Ефимкой.

Оула открыл глаза. За окном по-хамски, грубо прогудела машина, заставив стекла неприятно задрожать… За стенкой пискнули пружины под журналистом… «Зря я его обидел, — мелькнуло в голове, — ладно пойду, прилягу.»

Но сон не шел. А лежать с закрытыми глазами еще хуже, тогда точно такое полезет, не остановишь!.. Он сел, глубоко провалившись в податливую панцирную сетку. «Ну и постели…, как детские люльки, честное слово! — Оула привычно потер правую щеку. — Пойду-ка я к Бабкину, да скажу что, мол, извини сосед, пошутил я про поездку, какая там, мол, заграница на старость лет… Поймет… и обрадуется…»

Оула прошел на кухню. Налил в стакан остывшей воды из чайника. Яркие, цветастые пакетики да коробочки как магниты притягивали глаза. Он сел на стул и завертел в руках шуршащие упаковки. «Хоть бы одним глазком!.. Нет, так видно и умру, не увидев дома…».

Топоток по деревянному настилу теплосети Оула услышал еще загодя. «Кого идолы несут в такую рань!?» — он сдвинул брови и стал ждать. Прогрохотав на крылечке, в сенях, наконец, в прихожей торопливые, тяжелые шаги перешли на громкий голос:

— Эй, Олег Нилович!? Саамов!?

— Здесь я, здесь! — подал голос Оула. — Тише-то не можешь, люди спят!?

— А, вот ты где, — глупо улыбаясь, на кухню тяжело вошел раскрасневшийся то ли от быстрой ходьбы, то ли с похмелья главный зоотехник Андрющенко. — Я за тобой, Нилыч, — заговорил он шепотом, от которого тоже можно было зажимать уши, — Андрей Николаевич послал. Через полчаса борт будет с Надыма. Спецрейс на Яры. Летишь, нет!?

— А как же, милый, вот спасибо-то Бабкину! Ох и выручил он меня! — Оула соскочил со стула, схватил свой рюкзачок и начал запихивать в него свертки с едой, которые недавно выкладывал. Но вдруг остановился, подумал секунду и стал обратно доставать и раскладывать их на столе.

— Ну, я побежал, Нилыч, а то я прямо с оперативки, — опять громко напомнил о себе зоотехник и шумно пошел к дверям.

— Бабкину передай спасибо от меня огромное, слышишь, нет!? — вдогонку проговорил Оула.

— Ладно, ладно, передам, — уже из сеней подал тот голос, — а ты давай быстрее, ждать не будут.

Собравшись, Оула приоткрыл дверь к журналисту и нарочито громко прокашлялся….

— Виталий, — проговорил он с теплотой в голосе, — ты прости меня старика, я ведь без умысла…, ты вроде как… свой, мож, поэтому я и разговорился… Ну, бывай, журналист… — он закрыл дверь и быстро вышел из дома.