Оула

Подошли и окружили нас другие солдаты. Ребята, говорит один, смотрите наш «Волдырь» шпионов поймал! Вот падлы, они ж дорогу хотели взорвать, говорит другой! Да, Волдырь?! А он их, тихушников, за яйца, гогочет третий… Давай, «Волдырь», влупи им по самое дальше некуда, старлей Цупиков тебе отпуск даст… Они ж твари, под видом оленьих туш взрывчатку возят…

«Да вы на рожу у этого посмотрите,» — затравленно огрызнулся рыжий здоровяк, его ж явно в зоне приложили… «Да это, — ответил ему кто-то, — теща сковородкой больной зуб грела.» И все охранники опять в хохот. «А это что, — заорал здоровяк и выхватил у меня шкурку, — подкупить меня хотел.»

Ой «Волдырь», неподкупный ты наш, говорят ему, вдоволь насмеявшись, приятели, если не хочешь беды на свою жопу, отстань ты от этих дикарей. Они же хавку для начальства возят.

«Ладно, — сквозь зубы ответил рыжий, — я вам щас докажу, что это урка… А ну, — крикнул мне в лицо, — снимай свой зипун!» Я сначала не понял, но потом догадался, что он хочет посмотреть в наколках ли я. Ну, я и разделся. Снял малицу, рубаху, стою перед ними голый по пояс. А они ходят вокруг меня, тычут пальцами то в один, то в другой шрам. Откуда, спрашивают, этот или тот. От медведей говорю, да волков, тем более что это наполовину, правда. Короче говоря, они еще долго меня шупали и отпустили под конец… Вот такая у меня первая встреча и вышла с твоим Касьянычем.

Нилыч покачал головой:

— Мы тогда очень обрадовались, что встретили Максима. Нам везло. Удачный обмен, встреча с другом, которого считали давно погибшим, и легко отделались от рыжего охранника. На радости решили избушку поставить на Заячьей губе. И Максимка рядом, и более крупным обменом можно было заниматься не только с этой зоной, но и с соседними… И рыбалка, и охота! Короче говоря, посчитали место удачным и начали бревна заготавливать, чтобы весной срубить избу… От нас до дороги было где-то километров пять — шесть, и мы часто слышали то винтовочные одиночные выстрелы, то длинные автоматные очереди.

Нилыч, как и в прошлый раз, встал из-за стола, подошел к окну. Долго смотрел куда-то лет на сорок назад, вернулся, сел на прежнее место:

— Максимку мы больше так и не видели. И спросить не у кого было. А стройку начали сворачивать. Вывозили в основном военных и очень мало заключенных. Когда все опустело, некоторое время зоны еще охранялись. На вышках дежурили часовые. Палили с дуру по всему, что шевелилось вокруг. С ума видимо сходили, пили, дрались меж собой. А уже позже, точно не могу сказать, на ворота хорошо смазанные замки повесили, тогда мы с Ефимкой и обошли все вокруг. Через забор заглядывали, все надеялись хоть какую-то память о Максимке найти, думали могилку отыщем или еще что-то… Но как ни искали, ни единого намека, словно все сразу как были в лохмотьях, так на небо и… Вот тогда-то Ефим мне и признался, что видел якобы какие-то силуэты и на дороге, и в самой зоне. Будто кто все еще там живет. Он думал, что и я видел, но врать не буду, не видел. С тех пор и стал слышать, что в зонах кто-то есть… — тихо закончил Нилыч. И через паузу бодро и немного виновато добавил:

— Опьянел я журналист с Распутина твоего, разболтался… А болтун что!?… Болтун — находка для шпиона!.. Спать-то будем, нет?

— Да какой сон, вон время-то, — Виталий взглянул на часы. — Ого, шестой час идет! А я смотрю, на улице веселее стало, — он встал и зажег газ. — Хорошо у вас солнце летом не заходит. Хочешь, спи в любое время, а хочешь, круглыми сутками делом занимайся.

— Ну, тогда давай чай пить, как положено. Вон у меня еды сколько…

— Ой, я совсем забыл, мне же эти гости заграничные полно всякой всячины оставили. Сейчас! — Виталий полез в свою объемистую сумку и начал извлекать из нее всякие пакетики, коробочки, свертки… Все в блестящих, цветастых эмблемах, этикетках, картинках… — Вот супы сухие, а вот колбаса-сервелат, а это кофе, изюм, печенье. Тут двоим на неделю!

Раскладывая на столе подарки, Виталий поглядывал на Нилыча, который во все глаза смотрел на эти пакеты и коробочки, читал издалека названия, не решаясь взять в руки.

— А вот главный подарок, — Виталий извлек со дна сумки саамский нож в глубоких кожаных ножнах с теснением какого-то древнего рисунка на лицевой стороне.

— Пуко! — вырвалось у Нилыча. Он буквально впился в него глазами.

Такого лица Виталий еще не видел. Старший Саамов или, как он себя назвал, Оула буквально пожирал нож широко открытыми глазами. Черты лица изменились. Ушла суровость и снисходительность. Появилось что-то естественное в его облике, даже детское, беззащитное. Если бы не видеть, что именно его так преобразило, то вполне можно было подумать, что человек встретил, по меньшей мере, близкого родственника, которого очень давно не видел.

Его рука сама потянулась, и он осторожно взял нож из рук Виталия. Потянул за рукоятку — молнией блеснула зеркальная гладь лезвия и тотчас холодной искрой отразилась в глазах Нилыча.

— Да! — выдохнул он через некоторое время. — Это пуко, настоящий саамский нож!

Глаза продолжали необычно блестеть, как это бывает у людей, внезапно нашедших клад.

— Я дарю его Вам, Олег Нилович…, от души! — неожиданно проговорил Виталий и тут же обрадовался, что это сказал.

Нилыч коротко взглянул на него и снова перевел взгляд на нож.

— Не-ет, тебе дареный…, я не возьму, — говорили его губы, а глаза не отпускали, держали пуко, любовались им, ласкали.

— Я же сказал, от души…, Олег Нилович, мне-то он зачем!?… Да и потеряю или отдам кому… — Виталий даже растерялся и не знал, что еще сказать этому странному человеку.

Нилыч точно не слышал и не замечал его. Он еще больше ссутулился и глубоко ушел в себя.

Глядя в стальное зеркальце пуко, Оула смотрел и никак не мог увидеть в нем ни мать, ни Элли, ни кого-то из родных и близких. Почему-то все время лезли другие воспоминания, другие эпизоды из его уже теперешней, как он считал для себя, русской жизни. Он действительно давно стал русским…. Русским не только для окружающих, но и для самого себя…. Русским его сделали книги, язык, на котором он говорил вот уже пятьдесят лет, хотя прекрасно общался и на местном, понимал ханты и язык манси. Русским его сделали сами ненцы, среди которых он прожил почти всю свою жизнь. Они с первого дня видели в нем русского и никогда не сомневались в этом. К тому же он сам этого хотел.

Оула продолжал любоваться пуко. Он ласково поглаживал его лакированную рукоятку, проводил пальцем по гладкому лезвию, то вставлял его в ножны, то вынимал. Разглядывал знакомый и далекий рисунок на желтоватой коже….

«Насколько же он красив!» — думал Оула. Он и походил, и не походил на те ножи, что перебывали у него. И все же в нем было что-то не натуральное, искусственное, что-то не живое…. Холеная и безукоризненная форма. Что-то аристократическое чувствовалось в его силуэте. Чуточку вздернутый нос придавал ножу некую высокомерность. Идеально гладкая, медового цвета рукоятка из карельской березы холодила ладонь, капризничала, старалась выскользнуть из руки. Лезвие — зеркало. Оула медленно поворачивал и видел в нем фрагменты одежды, своего лица, потолка…. Прикоснулся ногтем, отточен на совесть.

«Что-то медицинское в нем…» — опять подумалось Оула. — «Как у Васьки все эти скальпели да зажимы, крючочки да лопаточки, и прочее, прочее…»

Глядя на нож, как ни старался Оула, как не напрягал изо всех сил свою память, не получалось вспомнить что-нибудь из своего далекого прошлого, не оживали в памяти те места, откуда забрел сюда и этот пуко.

Нет, этот нож сделан не для того, чтобы им работать, он — не помощник, его в тундру не возьмешь… Его вон… на гвоздь повесить и пусть себе висит.

Оторвавшись, наконец, от ножа Оула только сейчас заметил, что один на кухне. Встал, еще раз любовно погладил пуко и аккуратно положил его на край стола. Выключил газ, на котором давно парил чайник, и пошел за журналистом.

— Спасибо тебе, Виталий, — тихо проговорил Нилыч, кряхтя, присаживаясь рядом с ним на ступеньку крыльца. Он впервые назвал Виталия по имени.