Оула

Андрей, как самый старший и сильный из внуков расплетал стальной тросик у порога. Он распускал его на пряди, а потом еще на отдельные нити и ладил петли.

Самый младший и самый тихий Олежка, помогал отцу, который возился со свежими шкурками.

Почистив в уголочке ружья, Никита выстругивал из дощечек конические пяльцы, на которые потом натягивал вывернутые наизнанку шкурки ондатр. В углу кисла закваска для окончательной их выделки. Запах от всего этого стоял невыносимый. Но Виталий привык и почти не замечал.

Через какое-то время все заканчивали свои дела и вновь собирали на стол. Молча пили чай и как по команде укладывались спать.

Во всей их работе, да и вообще жизни была какая-то неторопливость, основательность, согласованность и последовательность, как в живом механизме….

Виталий с огромной теплотой вспоминал время, проведенное в избушке Саамовых.

Уже ближе к вечеру в гостиницу вошел Нилыч. Его вид был крайне озабочен. Раздевшись у порога, он прошел во вторую пустующую комнату и, так же как и Виталий, не раздеваясь, лег на кровать.

— Олег Нилович, может по пятьдесят грамм, — забыв про обиду, спросил Виталий. Ему было безумно интересно, чем же закончился их разговор с Бабкиным. Но в лоб спрашивать не решился.

Тот с удивлением посмотрел на Виталия каким-то невидящим взглядом и ничего не ответил.

Постояв в дверях еще какое-то время, журналист решил больше к нему не приставать и с вернувшейся обидой отправился на кухню.

Но едва аромат свежезаваренного им кофе поплыл по комнаткам гостиницы, на кухню неожиданно вошел Нилыч. Молча, неторопливо развязал свой видавший виды старомодный рюкзак, достал оттуда вяленое мясо, рыбу, каравай не магазинного хлеба, еще что-то…

— Угощайся, — произнес он первое слово за вечер.

— Ну и чем же закончился ваш разговор с Бабкиным!? Возьмет он Вас с собой!? — уже без дипломатии и не пытаясь скрыть легкое раздражение и обиду, вопросом ответил Виталий.

А тот, точно и не заметил колкости журналиста спокойно и с достоинством ответил:

— Возьмет. Куда денется.

«Вот как!» — Виталий вновь стал проникаться уважением к этому странному человеку. «Сломал Бабкина!» — с восхищением думал он.

— Завтра с утра велел какие-то бумаги заполнить, паспорт оставить да сфотографироваться… — равнодушным, бесцветным голосом добавил Нилыч.

— Так я и сниму, у меня же камера с собой, — не зная, почему обрадовался Виталий. — А фотографии сразу Андрею Николаевичу вышлю. Я рад, Олег Нилович, честное слово рад за Вас!

— А я вот теперь и не знаю: ехать мне, нет? — задумчиво, точно разговаривая сам с собой, огорошил Нилыч. — Засомневался я…, надо ли под старость куда-то ехать, людей смешить…

Виталий чувствовал, что старший Саамов ищет поддержки или сочувствия. Ему нужен собеседник. Видимо тяжело далась ему вся эта затея. Устал, поубавился пыл, появилась растерянность….

— И сколько же лет Вы не были дома!?… — вдруг спросил Виталий, хотя прекрасно понимал, что сильно рискует.

Олег Нилович быстро взглянул на собеседника и точно навалился всем телом.

«Вот так взгляд!.. — внутри Виталия все разом сжалось. — Он же им свалить может!.. Вот тебе и старик!» И уже пожалел, что спросил. А Нилыч продолжал смотреть, не мигая, прямо в глаза. В этом взгляде было столько силы и… боли, ненависти и… жалости, что Виталий почувствовал как непривычно, давно забыто краснеет, наливается огнем. С трудом он удержал этот взгляд.

— Сам догадался? — после затянувшейся паузы выговорил, наконец, Нилыч.

— По моим прикидкам, лет двадцать пять — тридцать, — продолжал рисковать дальше Виталий.

— Да нет, журналист, — не отводя своего давящего взгляда, с напряжением в голосе произнес Саамов старший, — все полста наберутся.

— Пятьдесят!!!.. Это невероятно!.. Невероятно!..

Виталий действительно не ожидал, не думал, что такие цифры вообще бывают, когда речь идет о плене или депортации, что он и предполагал изначально….

— Пятьдесят лет — это же… целая жизнь! Невероятно!

— Вероятно, журналист, вероятно. — Нилыч вдруг обмяк, отвел глаза и словно после дальней дороги устало опустился на стул. — Если я, вот он, здесь, значит, вероятно.

— Ну, Олег Нилович…, что называется, наповал Вы меня!.. Полный абзац!..

«Вот это тема!.. Вот о чем надо писать!..» — между тем носилось у него в голове.

— Ладно, журналист, доставай, чем грозился.

Виталий кинулся к холодильнику, достал «Распутина», на ходу свернул колпачок и тут же торопливо разлил по стаканам:

— За встречу и Вашу удачу, Олег Нилович!.. — возбужденно произнес он, усаживаясь напротив.

Со стороны могло показаться, что это у самого Виталия какой-то личный праздник или внезапная удача, настолько он светился радостью.

— Погоди, не гони…. Время терпит…, — Нилыч поднял свой стакан и долго смотрел на содержимое. — Да, я пятьдесят лет не был дома, — проговорил он… стакану, — ни каких известий, ни о родных, ни о близких…. — он опять замолчал и лишь через длительную паузу закончил: — Я пью за всех вас…, — проговорил он в даль десятилетий, — кто жив — за здоровье, а умер — земля пухом!..

Оба выпили и потянулись за закуской.

— Лет тридцать не пил. Как усыновил Ефимкиных ребят, так и дал себе зарок — ни капли в рот… А там внуки пошли…

— Да-а, хороши у вас ребята! И Василий с Никитой, и внуки….

Нилыч вдруг поперхнулся, закашлялся и, успокоившись, перевел тему:

— Как нога, журналист?

— А вот, — Виталий вытащил из-под стола ноги и шутливо покрутил носками, — полюбуйтесь, правая покороче на пятнадцать миллиметров, но я стельку добавляю, да подошву наращиваю и ничего, почти не заметно, что прихрамываю. Добрым словом вспоминаю всех вас, спасибо!

— Да, как тогда Васька увидел зарево над зоной!?… А я не заметил.

— Вот и Вы из-за меня пострадали.

— Давно, еще в молодости как нацеплял на себя всяких царапин, да вот…, — Нилыч красноречиво развернул ладони кверху и внимательно посмотрел на них сам, — а так ничем особенно и не болел больше. Тогда и возникло такое чувство, будто кто взял меня за руку в то время, той далекой зимой… и повел за собой долгой и сложной дорогой аж прямо сюда, на Ямал.

И Олег Нилович уставился куда-то в стену своим незрячим взглядом и надолго затих. Его глаза смотрели в себя, в свое прошлое, в черные равнодушные стволы винтовок, в холодный огонь зимних зорь и сжигающее пекло пожаров, в грязь и боль….

Виталий боялся пошевелиться. Он будто знал, что сейчас видит Нилыч. Боялся нарушить его тяжелую, священную память. Разглядывал старшего Саамова украдкой, отмечая перемены, которые произошли с ним за два года. Теперь это был, пожалуй, старик. Хотя в осанке и движениях все еще чувствовалась сила и определенная ловкость, без которой в тундре нельзя. Без которой нельзя брать в руки аркан, топор или ружье и вообще подходить к оленям. Старость была в его глазах. Старость и огромная усталость.

— Много я потерял хороших людей, которые шли со мной рядом по этой долгой дороге!.. А я все живу и живу….

— Так еще внуков надо поднять, выучить, женить…, — тут же оживился и встрял Виталий.

— Внуков!?… — у Нилыча едва заметно затряслась нижняя губа.

— Ты помнишь, нет моего Андрейку!? — не скрывая печаль в голосе, спросил он.

— А как же!.. Как не помнить! — тотчас ответил Виталий, зная, что это был любимый его внук. — А что…, что с ним…, где он у вас?

Нилыч долго молчал, глядя на пустой стакан. Потом каким-то неживым голосом отчетливо, словно плохой диктор по приемнику ответил:

— В Афганистане остался мой мальчик… Сгорел в пехотной машине…

Он дрожащей рукой налил себе из бутылки и медленно, как лекарство выпил до капли. Немного сморщился, собрав крупные складки на гладкой щеке, и коротко выдохнул. На закуску даже не взглянул, словно хотел к душевной боли добавить горечь водки.

Виталия потрясло это известие. Чужое горе лишь чуть-чуть коснулось его, обдало, словно воздушной волной и то все внутри неприятно ожгло. А каково же Саамову-старшему, какой же он получил удар? Любимый внук!..