Седой Кавказ

Другое дело Полла. Вот кому он пишет очень часто. И не беда, что Байтемирова только изредка отвечает, зато это – действительно праздник, ликование в душе Самбиева. И послания ее очень лаконичны, даже скупы, и нет в них слов «дорогой», «уважаемый», тем более «любимый», зато сколько в них тепла, заботы и скрытой нежности. В каждом письме о себе только два слова, а остальное о нем, о его службе. Ее интересует, чем они питаются, сколько спят, не холодно ли в казармах, не сильно ли скучает он по дому. Поллу беспокоит, что Арзо начал регулярно курить, и она просит бросить эту привычку, даже дает рецепты избавления, умоляет хотя бы не курить натощак. Когда Арзо стал жаловаться на «дикий холод» в казарме, она прислала ему собственноручно связанные шерстяные варежки, две пары носков и фабричные зимние кальсоны. А по весне для профилактики авитаминоза он получил от Поллы маленькую бандероль с витаминами.

Арзо чувствовал, как постепенно налаживаются меж ними прежние доверительные отношения. С каждым письмом Полла все больше и больше стала раскрываться, делиться, как и прежде, сокровенным. Арзо после радостного разрыва с Букаевой окончательно определился в своих чувствах и с жизненной позицией. Видимо, Байтемирова уловила это, и, хотя не раскрыла, как раньше, свою душу, но сделала твердый шаг навстречу. Казалось бы, все нормализовалось, как вдруг Полла перестала отвечать, и это совпало с отъездом ее домой на каникулы.

Заволновался Арзо, стали сниться кошмарные сны. Не выдержав, послал письмо сестре с просьбой сообщить о Полле. Сестра не ответила, только пришло письмо от матери с дежурными фразами, и если мать всегда, будто бы ненароком, писала хотя бы словечко о Полле или о ее матери, то теперь – ни слова.

Одурманился Самбиев, места себе не находил, чувствовал неладное, ныло его сердце в неведенье – и тут письмо Лорсы.

Полдня и ночь провалялся Арзо: вдобавок к подавленному настроению его мучила непонятная слабость и тошнота. Невыносимая скорбь толкала его на встречу с Поллой, он хотел ее видеть, слышать, и ему казалось, что она сейчас переживает случившееся гораздо тяжелее него, и ей просто необходима его поддержка, верность, внимание. Только теперь он понял, что значила для него Полла, и как он ее любит. Осознание того, что она вновь свободна, чуточку успокаивало его, и он гнал от себя всякие гнусные мысли о Полле – жеро, для него она всегда была, есть и будет самой чистой и благородной девушкой.

На следующий день, после утреннего развода, Самбиев вошел в кабинет командира батальона с просьбой о предоставлении двух суток увольнительных. Самбиев прямиком сообщил, что хочет поехать в Краснодар.

– Даю тебе две ночи и день, – по-военному четко выговорил Дыскин. – Но если где поймают, я ничего не знаю. Понятно?

– Так точно.

Получив добро командира, Самбиев вызвал всех каптерщиков и приблатненных старослужащих пяти подконтрольных рот, потребовал обеспечить ему гражданскую одежду и по пятьдесят рублей с роты. К вечеру все было исполнено, только брюки были коротковаты, да туфли малы.

В сумерках знакомыми, потайными ходами он покинул воинскую часть и двинулся к железнодорожному вокзалу. От Ростова-на-Дону до Краснодара поезд ехал шесть часов. Всю дорогу Самбиева мучило недомогание. К восьми утра он с трудом доплелся до знакомого общежития мединститута, к телесной слабости добавилась боль от натертых мозолей.

– Куда? Куда? – привыкшим к крику голосом остановила его дежурная бабушка на проходной. – Никого нет. У нас ремонт. Студенты на каникулах.

– А Байтемирова здесь? – с тревогой спросил Самбиев.

– Полла? – изменился голос у дежурной. – А ты кем ей будешь? – подозрительно оглядела она жеванно-куцеватый вид бледного посетителя.

– Родственник, – первое, что пришло на язык, вымолвил Арзо.

– Документы есть? – по всей строгости действовала бабуля и, увидев военный билет, сжалилась. – Пошли провожу.

Сквозь строительный хлам, козлы, пачкаясь в известке, пошли они на третий этаж по узкой лестнице.

– Родственник, говоришь? – с тяжелой одышкой спросила по ходу бабуля. – А до чего вы ее довели дома? Как вам не стыдно? Такую девушку измучили. Она ведь ангел!

– Да я в армии служу, – оправдывался идущий следом Самбиев.

– «В армии», – передразнила бабушка. – Дикари какие-то!

По неосвещенному, мрачному коридору дошли до обитой дерматином двери.

– Полюшка! – постучала бабушка. – Это я… К тебе какой-то молодой человек. Говорит, родственник, Самбиев.

– Кто? – послышался удивленный возглас, щелкнули замки, и дверь раскрылась настежь.

Полла и Арзо молча уставились друг на друга, маленькая бабуля снизу оглядела обоих, все поняв, беззвучно удалилась.

– Проходи, – после долгой паузы очнулась Байтемирова; подавленное удивление застыло на ее лице. – Садись… Ты откуда взялся?

Самбиев сделал несколько тяжелых шагов, грузно опустился на стул, понурив голову, долго молчал.

– Можно я сниму обувь? – наконец спросил он. – Жмут нестерпимо.

– Конечно, конечно, – засуетилась Полла. – Сейчас я чайник поставлю.

– Я не буду есть, я не голодный, – выпалил Арзо.

Скинув туфли, он облегченно вздохнул, воровато, искоса глянул на Поллу.

Мелко дрожащей рукой девушка долго не могла воткнуть вилку чайника в розетку. Она прятала лицо от внезапно явившегося гостя.

Арзо, увидев смущение студентки, впился в нее взглядом. Изменилась Полла: с лица сбежал озорной румянец, кожа нездоровая, увядшая, потерявшая былую розоватую свежесть. На ней поношенный, выцветший, простенький халат и такие же незавидные тапочки. Весь ее вид подавлен, утомлен, и Арзо не может поверить, что перед ним некогда горделивая, своенравная, излучающая здоровье и неугасающий соблазн – Байтемирова Полла.

Долгий взгляд Арзо отуманился, уперся в одну точку, очертания девушки расплылись, и невольно представил он, что до сих пор Полла была чиста, как новая сорочка в целлофане; красивая, нарядная, ненадеванная, и пахла эта сорочка мануфактурной свежестью, накрахмаленной стерильностью, отутюженной грацией и естественным цветом, а теперь эта сорочка многократно ношена, чужим грязным телом провонявшаяся, и под мышками от обильного пота солевые круги, и карманы от частого использования оттопырены, табачком и соринками замусорены, а воротничок промаслен сажею, чужую шею он обхаживал, аж поизносился в невольной услужливости. Муторно на душе Самбиева. Нет, не к такой Полле он мчался, не о такой Полле он думал, не такую Поллу он любил. И представил он, как ублюдок Анасби Докуев наслаждался девственной свежестью его любви, его грез и мечтаний, как противилась Полла его прикосновениям и как отдалась, пусть и не по доброй воле, в объятия его злейшего врага, как демонстрировала перед мужем свою красу, свое стройное тело. Так и это не все… А может она сама с удовольствием ласкала его, наслаждалась его ложем, его страстью… Нет… Нет, не та Полла, не та. Не может он смотреть на нее без брезгливости. Что-то тяжелое, предательски лютое и гадливое особачивает его сознание, делает ядовитым взгляд.

Боковым зрением чувствовала на себе Полла этот долгий, гипнотически тяжелый взгляд. Она испуганно обернулась, всмотрелась в Арзо и надрывным, срывающимся в плач голоском прошептала:

– Как ты смотришь? Как ты смотришь, Арзо?!

Самбиев угрюмо склонил голову, сомкнул веки, и едкая горечь хлынула к горлу, попыталась вырваться наружу. Он босиком бросился к двери, наугад помчался в конец коридора, обнаружил санузел и склонился над раковиной.

Когда прошибленный ознобом Арзо вышел из санузла, он увидел озабоченную Поллу с полотенцем и маленькими женскими тапочками в руках. Она твердо схватила локоть Арзо, решительно повела в комнату. Усадив его напротив окна, она, как заправский врач, бесцеремонно осматривала его: раздвигала веки, заглядывала в рот, измеряла давление, сунула под мышку термометр.

– Ты ведь уже болел желтухой? – спросила Байтемирова.

Широко раскрылись глаза Самбиева, только теперь он понял причину недуга.