Седой Кавказ

Зура выбегает во двор.

– Ну, хоть увидеть, поспрашивать ее надо, – смягчает позицию другой.

– Может, и здесь окно откроем, – беспокоится третий. – Уж слишком воздух спертый.

– Хоть бы чай принесли.

– Какой-то бред! Я ничего не пойму… Вместо этой лачуги – городские хоромы предложены, а она в окно убегает.

– Да-а-а, что то нечисто здесь.

А отец Поллы безмолвно лежит, про него все позабыли, он тоже самое, что и нары под ним, – неодушевлен, он безмолвен, значит его нет. Только в глубоко впавших глазницах больного скопилась влага, он часто моргает, видно, пытается избавиться от слез, хочет хотя бы глазами привлечь внимание старцев, но они отягощены мирскими заботами, людской грех печалит их, не дает в спокойствии доживать свой век… Сдавшись, больной зажмурил глаза, а влага все накапливается, просачивается сквозь плотно сжатые веки, и вот впадина переполнилась горечью, и крупная, бесцветная слеза стремительно скатилась вниз, оставляя на иссохшей, безжизненной коже блестящий след.

Все ищут Поллу. Полла у Самбиевых. Кемса бежит к свату Наже Дуказову. Старик Дуказов направляется к Байтемировым.

– Ассалам аллейкум, марша дохийла ^*, – здоровается он с почтенными старцами, подходит к больному, достает из кармана несвежий платок, осушает им глазницы паралитика.

Часто заморгал отец Поллы.

– Как дела? – улыбаясь спросил Нажа, он часто навещает больного и умеет с ним общаться. – Ты все слышишь? – моргание. – Понимаешь? – моргание. – Ты Поллу любишь? – частое моргание. – Что гости хотят – понял? – моргание. – Согласен? – побежали зрачки из стороны в сторону. – Понял… Но гостей мы уважаем.

Дуказов еще раз с любовью вытер глаза больного, по-свойски сел в его ногах, грубой, шершавой рукой погладил холодную кисть.

– Я вас слушаю, – наконец обратился он к гостям.

Старцы замялись, стали переглядываться. Конечно, простой крестьянин Дуказов им, ученым-богословам, не ровня, и в былые времена можно было бы его послать куда подальше, или хотя бы пристыдить за столь вольное общение с уважаемыми гостями, но время идет, и теперь у Нажи Дуказова выросло девять сыновей, и еще двадцать семь племянников по отцовской линии, а весь род не перечислить, и хоть нет среди Дуказовых людей во власти, и не богаты они, а сила у них есть; их столько развелось, что не считаться с ними просто опасно. Вот и «распоясался» на старости лет Нажа – сел перед почтеннейшими старцами в вальяжной позе, закинул ногу за ногу, приосанился.

Это не забитая судьбой Зура, и старцам приходится повторяться о цели визита. И хотя тема та же, тон другой, а речь витиеватая, сложная, со ссылками на Коран и джейны ^*, и для пущей важности говорят они на арабском, а потом переводят смысл для необразованного Нажи на чеченский язык. Дуказов спокойно слушал, кивал головой. Вдруг лицо его посуровело.

– Слушайте, – бесцеремонно перебил он старца, – веревка должна быть длинной, а речь короткой. Я понял смысл вашей речи. И хочу для вас пояснить кое-что, хоть я и не учен в богословии. Чеченские женщины – свободные женщины, и как не пытайся – паранджу на них не надеть, и нечего им свое лицо прятать, и есть достоинство поведения у нас, у мужчин. А если вы так горите желанием обуздать наших женщин, то от своего очага плясать надо, а не в чужом доме стыдить людей. За наших женщин мы спокойны, а Поллой просто гордимся! А что касается Докуевых, так мы о них лучше вас знаем, в одном селе живем, на одной улице выросли. Так что, вам огромное спасибо за почет и уважение, мы обсудим ваше предложение, и если найдем нужным, сообщим вам о своем решении… Правильно я сказал? – обратился Дуказов к больному и, увидев частое моргание, продолжил. – Здесь больной, и он устал от нашего присутствия. Если вы уважите мой дом, то мы вас угостим чем Бог послал.

Вздохнула Полла в облегчении. Казалось ей, что миновала туча, однако неспокойно на ее душе, муторно. Смотрят на нее все окружающие по-новому: не то осуждающе, не то понимающе, не то отчужденно. Сторонятся ее и соседи и родственники, при ней замолкают, смотрят как на психованную, а за спиной шушукаются, сплетничают. Больше всего ее беспокоят глаза отца – смотрит он на нее вопрошающе, многое он хочет сказать, да не может; она тоже хочет поделиться с ним своими горестями, однако средневековый, горский этикет сдерживает порыв дочери. Одинока она, нет поддержки кругом и понимания. Пару раз, видно, нечаянно мать бросила вслух: «Три ты-ся-чи! Вот это деньги!», а потом младший братик, глядя наивными глазенками на Поллу, выговорил:

– Если бы ты вышла замуж, то мне мама мячик бы купила и еще – вот столько мороженого! – развел он ручонками.

Этого Полла не вынесла, повалилась в постель, зарыдала от отчаяния в подушку. Остаток дня провела в мучениях, затем в последующую ночь ей не спится, тяжело на душе, больно. Неужели она должна жертвой пасть? Неужели не станет она врачом, а станет прислужницей в доме Докуевых? Сызмальства на коленях по два гектара сахарной свеклы возделывает, и до того ей противен этот труд, что и сахар она ест только изредка (здесь сама себе лжет, сладости любит – просто экономит).

Всю ночь не спит Полла, то о младших братьях думает, то о родителях. Сквозь слезы засыпает. От увиденных кошмаров пробуждается в холодном поту, вновь ворочается, в подушку стонет, обессилев в полудреме забывается. И вдруг летят на нее мячики и мороженое: их так много, бесконечно много, ей холодно, больно, дышать тяжело, она задыхается, а вокруг стоят страшные, бородатые старцы и считают мячи и мороженое.

«Я согласна, согласна я выйти замуж!» – кричит Полла, а ей в ответ: «Нет, нет, невежа, искупай грех противления, всего на одну тысячу мячей и мороженого прилетело, а должно быть три! Ведь три тысячи за тебя калым дают! А ты?» И следом видит Полла другой сон – старинную чеченскую байку. Состарилась Полла, совсем дряхлая стала: волосы седые, неухоженные, как у ведьмы развесившиеся, вся она в лохмотьях, беззубая, морщинистая. И хочется ей выйти замуж, а братья стыдят, попрекают, пинают. И вот как условие, загоняют они ее в лютую, зимнюю ночь на промозглый чердак, дают три ореха и твердят: «Поломаешь ртом все три – выходи замуж». Мучается Полла-старушка с первым орехом, весь рот в крови, а она не сдается, приговаривает: «вот один поломаю, всего два останется». А кругом стоны, стоны… Просыпается Полла, вскакивает, и только увидев в полутьме, как сопят в ногах ее спящие братья, и услышав, как стонет в соседней комнате отец, она потихоньку возвращается в такую же, как сон, неласковую действительность.

Полла на цыпочках осторожно вышла во двор. На востоке тонкой лиловой черточкой забрезжил рассвет. Луны не было, звезды померкли, и только на западе ярко, свободно светилась красочная Венера. В ней было столько жизни, радости и задора, что эта энергия, этот запал взбодрил ее, с завистью и восторгом любовалась она сиянием небесной вольницы.

Нет, не видать вам моего уныния, не сверну я на полпути от намеченной цели! Я стану врачом! И буду верной только ему… Арзо!» – с девичьим ликованием думала она, и от этих мыслей стало ей легко, спокойно, с презрением вспоминала она кошмары сна.

Восторженная Полла побежала за дом, развязала сонного огромного пса и, маня его за собой, побежала по еще спящему, тихому селу к реке. С беззаботностью бултыхалась она в освежающем, прохладном потоке и только тогда, когда явно стали обозначаться контуры окружающих гор, закончила купание, с ощущением чистоты и свободы вышла на берег, огляделась. Прямо перед ней огромным загадочным куполом выросла крона величавого самбиевского бука, и казалось, что это не земное создание, а магический шар из космоса, и этот шар вместе с рассветом оторвется от грешной земли и улетит в беззаботное небо, к далекой и прекрасной Венере.

Много раз Арзо рассказывал о колдовской силе их бука, и теперь захотелось Полле приблизиться к нему, потрогать его, а может, и улететь вместе с ним. Улететь туда, где нет проблем, нет нужды и порочных притязаний, где есть добро, правда и… Арзо!