Софринский тарантас

Дрова в печи догорали, и мягкий жар, пахнущий хлебом, румянил лоб и щеки. Лицо Михайловны сияло. В радости подошла она к чану с тестом. И, став на колени, прислонилась к нему.

— Слава Богу, от рук не отбилось, шуметь начало… — И перекрестилась, кротким, сильным взглядом обласкала стены дома.

Я вернулся в свою комнату с огромным караваем. Я был сыт и поэтому, завернув его в полотенце, положил на стол. Раздевшись и включив ночник, лег в постель. Пристройка, в которой я находился, вплотную примыкала к комнате, в которой Михайловна пекла хлеб. Перегородка была тонкой, у самой двери имелось оконце, которое если как следует протереть, то можно увидеть Михайловну.

В задумчивости лежал я в постели и рассматривал просторную комнату. Деревянный стол с тремя стульями посередине, комод у стены, на вешалке мужская одежда, на полу разнопарая обувь, тоже мужская. Наверное, в этой комнате жил ее сын. Он много курил. Недалеко от комода на полочке целый склад сигарет.

В правом углу икона с еле тлеющей лампадкой. Здесь же на стене, оклеенной светлыми обоями, красным карандашом написано: «Сынок, читай, «живые помощи», а рядом химическим карандашом строго каллиграфическим почерком выведено: «Мамань, здесь есть у одного пять хлебов ячменных и две рыбки, но что это для такого множества?» И чуть ниже приписочка: «Каюсь и не знаю, долго ли я буду на этой земле». Может, сын Михайловны все это написал, а может, какой-нибудь залетный постоялец.

В растерянности встаю с постели и смотрю перед собой. Дубовые половицы тускло поблескивают в вечернем свете. Ножки стола впились в них.

Начинаю ходить по комнате, и пламя лампадки боязливо вздрагивает. Трогаю пальцами стоящие на комоде и вазе сухие незабудки, и наголо остриженный парень в растрепанной рубашке горячечно смотрит на меня с фотографии. Это ее сын.

Кто-то медленно едет по улице на лошади. Слышен голос: «Врешь, не уйдешь…» — вслед за ним звучит музыка, мелодичная, с пронзительным солированием скрипки. Затем все исчезает.

…Скрипят под ногами половицы. И мне уже кажется, что я не по комнате разгуливаю, а по улице. Воздух влажный и чистый. Проваливаясь в грязные и глубокие ямки-лужицы, иду вперед.

— Что это?.. — вздрагиваю я, наклонившись у колодца над чуть наполненным водой ведром. В нем мое лицо, обрамленное по краям синевой. Я не верю, что его запросто можно держать в руках перед собой и даже трогать пальцем. Стекляшки-глаза и нос с двумя морщинками. Достаю из кармана спички и зажигаю огонь. Близко опустившись над плавающим в воде лицом, понимаю, что это лицо всего лишь копия моей формы, но не моего «я».

Спичка гаснет. Усмехнувшись, опускаю отражение своего лица в колодец. Пусть полежит до утра.

Оставив в колодце отражение своего лица, полной грудью вдыхаю свежий воздух и вновь иду по улице. Собаки, увидев меня, не лают, так как походка моя незлобива. Воробьи, взлетев с деревьев, растворяются в синеве.

«Где сейчас сын Михайловны? Может, хлеб мать его печет лишь для того, чтобы забыться?..»

Моей бесцеремонности нет конца. Взглянув на небо, замираю. «Неужели это привидение?..» Над головой в воздухе стройными рядами плывут телята, а позади них Соня. Подняв руку над головою, чуть было не коснулся ее.

— Доктор, что вы делаете здесь? — слышу ее голос.

— Я совершенно случайно здесь. Вышел на прогулку и увидел вас…

— Смотрите не заблудитесь…

Улыбаясь, она шагает по воздуху как по твердому снежному насту, не падая и не проваливаясь. Синий платочек у подбородка туго завязан, и ветерок приподнимает его концы. В ее руках палочка. Куда она гонит в столь поздний час свое стадо?

В растерянности отступая назад, чуть было не проваливаюсь в яму, заполненную водой. Вновь начинается дождик. Ладошкой защитив глаза от капель, не свожу глаз с Сони. Молчаливое стадо идет гуськом.

— Куда ты их гонишь? — кричу я.

Остановившись, она с любопытством смотрит на меня, а затем произносит:

— Вы ошиблись, я не Соня.

— А кто же?

— Ее душа…

Сонины глаза грустны и пусты. Я тупо смотрю на них. Мне не нужна ее душа, мне так хочется, чтобы она появилась сама.

— А чье это стадо? — растерянно спрашиваю я. Первый раз разговариваю с душой.

— Это тоже души… — тихо произносит она. — В коровнике очень сыро. И многие телята умирают…

Спрятавшись под каким-то навесом, смотрю на небо, принимая его. Звезды, луна и синева все так же пьянят. И воздух прозрачный хотя и наполнился влагой, все равно приятен.

Жадно стараюсь найти в небе следы Сониной души. Но ее нигде нет. Так ничего и не найдя, стираю ладонями с лица дождевые капли.

Ноги скользят по лужам. Я иду обратно домой. Пиджак промок. Брюки цепко обхватили бедра. Ломоть хлеба в кармане размок. Сняв с ног туфли, иду босиком. В доме Михайловны горит свет.

— Бедняга, ничего не видит, а идет… — слышу я голос из темноты.

Чьи-то глаза растерянно и испуганно смотрят на меня. Но мне почему-то все равно. Поза моя не из приятных. Собаки швыркают под ногами и что есть мочи лают, одновременно лакая дождевую воду. Достаю из кармана размокший хлеб и, не глядя, бросаю им. На какое-то время они утихают.

— Да, славно он проведет эту ночку… — вновь голос из темноты, а затем вдруг кто-то два раза свистнул и захлопал крыльями. Я смотрю в небо. Все небо шуршит. Из-за дождя в нем ничего нельзя увидать.

В приоткрытое окно я вижу, как в ярко освещенной комнате Михайловна раскладывает подошедшее тесто в формы.

— Не знаешь, куда он ушел? — произносит кто-то рядом со мной.

— Я здесь, я здесь… — кричу я и кидаюсь на звук. Но тут же, оступившись, падаю.

— Нет, это не доктор… Наверное, это вернулся к Михайловне сын.

…Кто-то что есть мочи стучит в окно. Быстро вскочив с постели и на ходу протирая сонные глаза, открываю настежь окно.

— Кто там? — жадно смотрю я по сторонам. Но рядом никого нет. Лишь легкий туман стелется по густой траве. Да изредка падают с крыши капли утихнувшего дождя. Предрассветная тишина так сильна, что кажется, ты находишься на дне огромной ямы.

— Где я? И что со мной? — в растерянности произношу я. И, осмотревшись, понимаю, что я в пристройке. Одежда на мне чистая. Грязных следов на полу тоже нет. Я быстро одеваюсь и выхожу на улицу. Запах свежеиспеченного хлеба ударяет в нос. Михайловна, раскочегарив печь, печет хлеб.

Туман ласкает пересохшую и прихваченную морозом травку. Солнца у горизонта нет, но небо уже светится. Начинается новый день.

Печная труба на крыше дома Михайловны дымит. Через приоткрытое окно слышу, как гремят хлебные формы.

Подойдя к дому, вздрагиваю. На крылечке сидит Соня и жадно ест хлеб. Увидев меня, конфузится, видно, не предполагала, что встретит меня.

— Здравствуйте… — тихо произносит она и, прижимая хлеб к груди, смотрит на меня.

Кивнув, я приветствую ее.

— Разрешите поблагодарить вас за медосмотр… — произносит она. Рядом с ней корзинка. Быстро достав из нее два яблока, протягивает их мне. — Вы таких не ели.

Я принимаю из ее рук яблоки.

— Сегодня Михайловна пирожки с яблоками испечет. Я очень люблю их…

Я рад, что встретил Соню.

— Кушайте яблоко…

Послушно кусаю яблоко.

Под ногами кружится туман. Капли с крыши падают на щеки, но я не замечаю их.

— Вам хорошо? — тихо спрашивает она.

— Хорошо…

Мои руки блестят от капель.

— Я к Михайловне забежала хлебушка попросить.

Соблазнительно красиво белеет над дорогой туман. Блеклые огромные лужи, окруженные коварными колдобинами, чуть парят. По узким тропинкам, протоптанным рядом с оградами, люди идут на работу.

— Доктор, а вы придете к нам сегодня?

Я не успеваю ответить. Из дома выходит Михайловна. Ее пальцы в тесте, фартук в муке.

— Доктор, вы очень рано проснулись.

И она приглашает в дом.