Софринский тарантас

— Как куда… На ферму.

Я отталкиваю от себя бланки. Встав из-за стола, кидаюсь к выходу. За мной посапывая бежит Максимыч.

— Первая дверь налево… — говорит он. — Только надо бы сапоги надеть. Ваши ботинки не для навоза. Да и брюки испачкаете.

Какая-то бабка по приказу Максимыча выносит из маленькой каморки огромных размеров сапоги, и, быстро переобувшись, иду к Золушке.

Максимыч снимает засов с дубовой двери, и вот я уже в окружении телят, тыкающихся в мой халат розовыми носами. Телята, глядя на меня, ревут. Требуют пищи. Видно, в белом халате не только я захожу к ним, но и ветеринар. Я иду по навозной жиже вперед, где метрах в двадцати от меня поит из ведра лежачего теленка Золушка. Максимыч не стал заходить в помещение. Он стоит в дверном проеме, прикрыв ладошкой нос. Ферма старая и ветхая. Крыша во многих местах прохудилась. Стекол в окнах нет.

Удивленно смотрела на меня Золушка. А я стоял перед ней и слова не мог вымолвить. Яркий румянец покрыл ее щеки. В растерянности от моего появления она оставила ведро с водой на произвол судьбы. И теленок, перевернув его, принялся жадно лизать его. С крыши капала дождевая вода, и, чтобы совсем не промокнуть, я чуть отступил в сторону.

Глядя на нее, не замечал ни запахов, ни навозных гор, ни воя рассердившихся не на шутку телят. Простота девушки покорила меня.

— Вы приехали к нам на постоянно? — спросила вдруг она.

— Нет, через две недели уезжаю… — ответил я.

— Чудной вы… — улыбнулась она, с каким-то снисхождением смотря на меня. — Деньги здесь особые не заработаешь. Все бегут от нас, а вы приехали.

Вдруг ферма запарила.

— Горячую воду дали… — прокричал Максимыч. — Сейчас скотники начнут на тележки навоз собирать.

У меня была коробка поливитаминов в кармане. Быстро достав их, я протянул ей.

— Возьмите, они укрепляют тело…

— Спасибо… — она осторожно взяла их. А потом спросила: — Что это с вами случилось? — и усмехнулась. — Ваш халат невозможно будет отстирать, — и добавила: — Ради меня побеспокоились? Да?

Я кивнул.

— Тогда скажите, как вас зовут?

— Николай… — ответил я.

— Ну вот и познакомились… — улыбнулась она. — А теперь давайте я вас провожу. Вам надо по доскам идти, а вы пошли напрямую. Если бы чуточку влево взяли, то сапоги потеряли. И пришлось бы вас тогда скотникам на себе тащить…

Она вела меня под руку. От необузданного телячьего натиска я прижимался к ней. И она, видя мой испуг, смеясь успокаивала:

— Не бойтесь их. Они безобидные.

В скверном виде я предстал перед Максимычем. Халат мой, по краям искомканный и изжеванный, был испачкан навозом.

— Ну вот и на ферме побывали… — засмеялся он.

И, быстро сняв с меня халат, куда-то понес его.

— Не боязно здесь одной?.. — спросил я Соню.

Прислонившись к моему плечу, она засмеялась.

— Работа мне нравится, — а затем, вдруг смутившись, прошептала: — Я не ожидала, что вы ко мне зайдете.

Грязными, замусоленными кулачками вытерла глаза. Расторопно оглянувшись на свое хозяйство, поправила косынку.

— Видите, телята шпионят за нами… — улыбнулась она. Думают, что я не приду к ним… Я сейчас… — прокричала она ласково им и помахала рукой.

У противоположного входа два пожилых скотника, орудуя вилами, загружали телегу навозом.

— Спасибо вам… — и я протянул ей руку.

Она улыбнулась. Ее ладошка была теплой.

— Это вам спасибо… — тихо сказала она. — Ну мне пора, а то ребятки заждались.

Это телят она называла ласкательно ребятками. Соня, с трудом пробиравшаяся сквозь стадо телят, показалась мне такой маленькой, что мне захотелось кинуться вслед за ней, чтобы вытащить ее из этой бездны.

Дождик перестал. И сквозь проем крыши я увидел голубое небо. Солнце светило по-летнему ярко и тепло.

Я вновь почувствовал спертость воздуха фермы. Соня, удаляясь все дальше и дальше, походила на порхающую ласточку. Ласточкиных гнезд под сводами крыши было очень много. Они пустовали, ибо птицы давно улетели. Лишь одна Соня осталась. Фантастический образ птицы-Золушки вдруг подействовал на меня. Прислонившись к дверному проему, я смотрел, как она удалялась от меня. Она уводила за собой телят, тем самым облегчая работу скотников по уборке навоза. Подошел Максимыч.

— Доктор, вот ваши ботинки… — пробурчал он. — Переодевайтесь. На сегодня хватит, — и вздохнул. — Не думал я, что вы с первого взгляда влюбиться можете.

— Почему вы решили, что я влюбился? — удивленно посмотрел я на него.

А он опять за свое.

— Не знаю, конечно, как вы. Но я на вашем месте женился бы на ней. Из Золушки хорошая хозяйка бы вышла.

Я быстро переоделся. Максимыч, уже не обращая внимания, стоял и смотрел туда, где летала ласточка.

В красном уголке Максимыча дожидался высокий мужик в шляпе, он приехал за ним из соседней деревни, у его жены после родов поднялась температура.

Фельдшер вежливо поздоровался с ним и спросил:

— Давно температурит?

— Со вчерашнего дня… — сняв с головы шляпу, произнес тот и, тяжело задышав и прижав ладонь к щеке, добавил: — Ей врачи строго-настрого запрещали выходить на улицу, а она вышла.

Максимыч, сложив все необходимое в свой чемоданчик, тихо сказал мне:

— Извините, доктор, что покидаю вас. Завтра, как договорились, захожу к вам утром.

И ласково посмотрел на меня.

— Дорогу к Михайловне найдете?

— Конечно, найду… — уверенно произнес я.

Мне не хотелось задерживать фельдшера. Вызов был срочным. Выйдя на улицу, мужик нервным голосом то и дело остепенял не стоящую на одном месте лошадку.

— Ну а если вдруг заблукаете, — словно понимая меня, добавил сочувственно Максимыч, — то не стесняясь спросите любого, где тут, мол, женщина-пекарь живет. Вам мигом все объяснят.

Не без труда нашел я дом Михайловны, пришлось поблукать. А когда нашел, удивился. Михайловна стояла на крылечке своего дома. Оказывается, Максимыч ее уже предупредил, что я приду к ней сегодня ночевать.

Спустившись с крылечек, она открыла калитку. После дождика земля была сырой и скользкой.

— Осторожно ступайте… — предупредила она. — Лучше всего за забор придерживаться.

Оставив вещи в выделенной для меня комнате, я вошел в просторную комнату, куда пригласила меня Михайловна. И как только увидел ее, сразу же удивился. Михайловна была вся белая. Оказывается, впервые встретив ее на улице, я не обратил на это внимания.

— Не бойтесь, доктор, это я от муки такая… — И, подойдя к столу, который был завален свежеиспеченным хлебом, преподнесла мне огромный ломоть пахучего хлеба. — Это я сама испекла.

Я попробовал хлеб. Он был душист. И во рту таял. Я быстро съел его, и Михайловна дала мне еще.

— Не на угле, а на дровах печен… — похвалилась она.

Я спросил ее:

— Так вы и есть та самая мастерица, о которой мне говорили в Москве? — и добавил: — Если бы вы только знали, сколько мне хлеба от вас заказали привезти.

— Нарочно, что ли, доктор, придумываешь? — усмехнулась она.

— Нет, что вы… — воскликнул я. — Все так просили, даже пакетов мне надавали.

Усмехнувшись, Михайловна отвернулась, а затем, подойдя к большой, дышащей теплом русской печи, открыла заслонку, где в металлических промасленных формах румянились калачи. От печного жара руки ее и лицо побронзовели. Длинной металлической кочергой она подтянула к себе форму и, ловко забросив два калача в подол, сказала:

— Вы лучше крутельки мои попробуйте… Первый раз их пеку.

Она ловко потрясла калачи в подоле, видно, с той целью, чтобы они остыли, а затем вручила мне.

— Отведайте…

Калачи были сладкие. Мало того, в них были ярко-красные рябиновые ягоды.

— Рябинка не горькая, я специально в воде ее отмочила… — добавила Михайловна. — Немножко терпкая… Для калача это в самый раз, если чаем его запивать да в вареньице макать.

С благодарностью смотря на добрую женщину-пекарку, приютившую меня, я ел теплый калач. Аппетит мой не ослабевал, а, наоборот, разгорался.