Софринский тарантас

— Что случилось? — тихо спрашивала она их и начинала пальцами теребить их кудри.

— Да вот позавчера взяли с одного гаврика по червонцу на брата. А он оказался родственником нашего начальника, — уставившись на нее и смутно понимая, что она делала с ними, отвечали ей милиционеры.

— Ну и что ж тут такого! Раз все берут, почему бы и вам не взять… — и Мила просила их закрыть глазки.

Они закрывали глаза. И действительно, на самом деле какая-то приятная теплота начинала обступать их со всех сторон.

— А все дело в том, Мила, что, узнав об этом, начальник нас может выгнать. И тогда мы на пенсию выйдем не с сорока пяти, а с шестидесяти.

— Ну зачем, зачем вам паниковать, — шептала она. — Я сейчас заряжу вас своим биополем, и у вас будет рай на душе. Вы все забудете… все, абсолютно все, то, что было с вами раньше, и то, что будет. — И гладила руками их головы вместе с ушами и шеей. И они от такого ее тепла и ласки расцветали и отдыхали. — И за что вы его оставили?.. — все также ласково продолжала шептать Мила.

— Да он датый был, — отвечали они хором. — Мы сами видели, как он выпил бутылку пива.

— Ну так вам и незачем больно волноваться. Ведь вы оказались самыми честными. Вы поступили по закону. И не грустить вам надо, а радоваться. А десятки, тьфу на них, ведь это не люди, бумажки, — и Мила разрешала им открыть глаза.

Прехорошенькая Мила с решительным носиком и с заманчивым пушком на верхней губе стояла перед ними и длинными руками разгоняла воздух над их головами.

— Что законно, то законно, — отвечали милиционеры ей. — Но все дело в том, что он доводится двоюродным братом нашему начальнику. Ну, а закона все же такого еще нету, чтобы со своих можно было брать.

— Но вы же не знали, свой он или не свой! — шептала она и отгоняла воздух от их голов так, словно он, этот воздух, состоял из целой стаи назойливых мух.

— Да, да… — признавались они и завороженно смотрели на Милку.

— Значит, все в норме, — вдруг неожиданно засмеялась она. — Все в норме! А еще вы, наверное, бы и не взяли копейку, если бы он сам не дал.

— Да, да… Совершенно верно, — и, захлопав в ладоши от нашедшей на них новой радости, они с еще большим восторгом восклицали: — Ну и Мила, ну и молодец! — и, отталкивая друг друга, лезли ее обнимать и целовать.

Она поддавалась им. Нерешительная, скромная улыбка начинала бегать по ее лицу. Трубкой выпячивая навстречу их поцелуям свои ярко-красные губы, она, находясь не в меньшем восторге, чем они, шептала:

— А ведь все это не я, а мое биополе, которое вдруг взяло и переселилось из меня в вас.

И, ощущая себя точно во сне, она так крутила в воздухе руками, что ей начинало казаться, будто она вместе с милиционерами летит, таинственно шевеля над землей пальчиками ног и рук.

Вот таким путем Милка всех биополем подзаряжала.

По выходным дням рано утром, когда поселок только просыпается, на окраине леса недалеко от железнодорожного полотна можно увидеть девочку Таню. Она живет недалеко от станции в деревянном доме. Ее мама домохозяйка. Папа лесник. Ничто в этой жизни не трогает Таню, а вот зимний лес влечет. Ну а еще она любит носить красную шапочку (красный цвет у нее самый любимый). Пальтишко на ней, простенькое, сшитое из папиного материала, поблескивает огромными медными пуговицами.

Очень долго стоит она на окраине леса и смотрит, а точнее, наблюдает за деревьями. Но эта «утренняя гостья» не только созерцает, но и, сложив на груди руки, читает стихи. И часто из ее уст можно услышать: «Лиза. Дрова. Летала бензопила».

Припорошены снегом ветви деревьев. Страсть как пахнет сосна. И блестит на солнце береза. Калина полунаклонилась. Сказочен контур и узор деревьев.

— Было бы окошко в моей комнатке, я бы вас пригласила… — ласково шепчет Таня елям и, подойдя к какому-нибудь деревцу, вдруг, прижавшись к стволу, произносит: — Лиза. Дрова. Летала бензопила.

— Ну что, «саврасый», вылечился? — тихо и очень нежно спросила Мила Кошкина Ивана и прижалась к его груди.

Иван вздрогнул, а потом вдруг не выдержал:

— Я до смерти люблю тебя… всю, всю… — и с жадностью стал целовать ее, а потом грубо потянул на себя ее платьице, и медная узорчатая пуговочка на ее спине шлепнулась на пол, а за нею и все остальное.

— Вот все вы такие, персоналии, — сказала она и попыталась освободиться из объятий Ивана.

Но Иван, без всякого труда легонько приподняв ее, точно узелок, торопливо, от волнения спотыкаясь, понес на новую кожаную кушетку, которую он заприметил еще в начале сеанса. Подзаряженный Милкиным биополем, Кошкин Иван был силен как никогда.

— Бесстыдник… — брыкалась она. — Бесстыдник.

А он знай повторял лишь одно:

— Я люблю тебя всю, всю…

И через полчаса кожаная кушетка рухнула. Белокурая Мила, став за это время еще белокурей, покорно смирившись со своею судьбою, с грустью смотрела, как Иван натягивал на ноги промасленные кирзовые сапоги. Оставаясь под влиянием Милкиного биополя, он благодарил Милку.

— С такой подзарядкой я до Курска за час дойду… — и хохотал. — Ну а насчет кушетки ты не трусь, я на этой недельке обязательно склею. Есть такой клей «Момент».

Мила тихая была и даже какая-то ручная. Это Ивана смутило. Когда он сел за стол, чтобы поесть щей, то спросил:

— Ты что, замуж решила за меня выходить?.. — и добавил: — Лично я согласен под таким вот воздействием твоего биополя жить и эту жизнь на земле и даже будущую там, на небе.

Мила, поправив на груди бархатный халат (она успела переодеться), хмыкнула:

— Я не против, и ты не против. Но не получится.

— Почему? — спросил Иван и, для приличия осторожно взяв ее за руку, стал нежно гладить.

— А потому, — вздохнула она. — Что такие персоналии, как ты, ну абсолютно все без остаточка биополе у меня отбирают.

Иван оробел. Ему стало неловко. Даже пусть он и персоналия, но без Милкиного биополя он не то что жить, но и существовать не сможет. Ведь благодаря ее подзарядке он несколько минут назад был так счастлив, так счастлив.

— Мила, а Мила… — прошептал он взволнованно. — Я не хочу быть персоналией, я хочу быть полебиотиком.

— Ну это ты сейчас, мой милый, так говоришь, — улыбнулась Мила. — А день-два пройдет, и тебе опять захочется персоналией побыть. Все вы, мужики, такие, вам бы только страсти подавай. А чтобы по-человечески дружить, в кино али на танцы ходить или вот хотя бы мечтать… Нет, сколько ни жди, не дождешься от вас этого. Ну ладно, ты молодой, а то ведь и старики туда же. Подзарядишь старичка-фронтовичка, так он и руки протягивает…

— Ты добрая, — прошептал Иван, и лицо его зарумянилось.

Он дышал шумно. Ему хотелось опять заорать на всю комнату и, вновь объяснившись Миле в любви, снести не только кушетку, но и весь дом, чтобы тем самым доказать, что он во сто крат сильнее любого представителя старого поколения.

— А-а… — с укоризной прошептала та и, встав из-за стола, пододвинула тарелку щей поближе к Ивану. — Ты ешь, а я тебе поиграю.

Она раскланялась перед ним и пошла к окну, где стояло ее старенькое пианино. Открыв крышку и усевшись за него, она подула на окоченевшие и посиневшие пальчики и, воскликнув:

— Ох, я же сейчас и подзаряжусь! — пошла тарабанить по клавишам как по барабану.

С появлением этой сумбурной музыки биополе, как показалось Ивану, тут же стало покидать его. Торопливо съел он щи. И, опустив плечи, уставился на Милу, изредка крякая от неимоверного шума.

— Аллюр три креста! Аллюр… Аллюр. Аллюр… — закричала Мила и с такой силой затарабанила по клавишам, что у Ивана задергались брови.

— Господи! Кузница не кузница… Молотобойцы не молотобойцы… — прошептал бедняга Иван и вдруг решил, что он дурак. Ибо как он только подзарядился от Милы биополем, то сразу же надо было убегать. Он ощупал грудь, голову. Нет не было в нем прежней энергии и силы.

Мила необыкновенно жадно смотрела на него, как цыганка, которой вот-вот должны заплатить. Неожиданно глаза ее засветились, а черный пушок над верхней губой покрылся потом.