Софринский тарантас

Слюнки вытекали из Иванова рта и падали на подбородок и на ворот рубахи. Он окончательно смирился с прежним своим влечением к Милке и лежал спокойно, полусонно, не выказывая никакой строптивости. Сковородка с жаренным на луке салом летала перед глазами и манила за собой своей длинной ручкой, точно указательным пальцем. И не нужна ему была в эти минуты ни Милка, ни ее снаряд-биополе. Она никуда от него не денется. Ведь он в ее доме будет ночевать. Так что главное для него сейчас «червячка заморить».

Благодаря этому вот свиному салу он и познакомился впервые с Милкой. Он, тогда еще только заступивший на должность лесника, жарил в лесу в котелке сало. От муторных аттестационных дел он устал и проголодался. Когда сало более-менее разогрелось, он наколол его тоненькой палочкой и поднес ко рту. Быстренько обдув со всех сторон, приготовился уже его съесть, да вдруг кто-то хвать из-за его спины кусок. Он оглянулся. И не поверил своим глазам. Красивая женщина стояла перед ним и улыбалась.

— Как вам пришло в голову взять и зажарить в котелке сало!.. — и засмеялась. — А вы знаете, очень вкусно!

Легкий румянец пылал на ее щеках. А в глазах и губах столько необузданности было, что Иван поначалу растерялся, ну а потом вдруг понял, что связала она его по рукам и ногам и, может, навсегда.

— Ну что вы так смотрите на меня? — засмеялась она опять. — Представьтесь, кто вы такой?

Он, лупая глазами, беззвучно шевелил губами. Она нагнулась и подняла помятый цветок, сбитый колесами его телеги.

Его телега со слесарным инструментом, стоящая рядом с ним, показалась ему почему-то вдруг игрушечной. Толкни ее пальцем, и она покатится. А перелетающие с цветка на цветок майские жуки — летающими бензопилами. Туфельки ее блестели, и светились капельки росы на пушке ее верхней губы.

— Вас, наверное, слепит солнце, — сказала она. — Ну хорошо, я сделаю тень. — И, подойдя к нему еще ближе, закрыла падающий на него до этого яркий солнечный луч, став от этого еще более красивой.

— Ну… — улыбнулась она.

До чего ж он казался сам себе в эти минуты маленьким-маленьким. Сердце тикало, точно часы, которым до максимума усилили ход шестеренок. Он не знал, что и ответить. Поначалу, правда, ему показалось, что все это почудилось. Но время шло, а красавица стояла перед ним.

И тогда она, присев рядом с ним, спросила:

— Вам жарко?

— Да… — ответил он тихо.

— Извините, это не я виновата… Это мое биополе. Поняли?..

Он промолчал. Потому что действительно, как только она села с ним рядом, ему показалось, что не он сало поджаривает, а сало его.

Затушив костер, она вывалила сало в зеленую траву, видно, для того, чтобы побыстрее остудить его. Не прошло и двух минут, как она тут же заглотнула абсолютно все куски шипящего сала. И тогда понял Иван, что никакая она не красавица, а самая что ни на есть настоящая выдумщица, помирающая с голодухи. С этим внезапно сложившимся о ней мнением он, понурив голову, вез ее на своей телеге до самого лесничества. Она смеялась всю дорогу, совала ему под нос цветок, звала к себе в гости. Как выяснилось, мужья у нее были, но она со всеми развелась. Детей не было, да она, видно, и не стремилась к ним. Ибо с теперешними мужиками каши не сваришь. Порой и полгода не проживешь, как приходится разводиться. Готовить они не могут, стирать тоже, убирают в комнате из-под палки. В магазин пошлешь, такое припрут…

— Тебя как зовут? — спросил ее Иван, когда они подъехали к переезду.

— Милка. А что?

— И имя вроде скромное. А уж прожорлива ты!

— Э-хе-хе, — засмеялась она.

— Хе-хе… Все хехюшечки тебе. А вот возьмись тебя прокормить, и не прокормишь. На следующий же день по миру пойдешь.

— Э-хе-хе, — смеялась она.

Иван, спрыгнув с телеги, внимательно посмотрел на нее и, вновь удивившись горячечному блеску ее глаз, сказал.

— Короче, слушай. Если хочешь вновь увидеть меня в следующий вторник, то приходи обязательно сытой, да в придачу с собой прихвати чего-нибудь пожрать. Сама ведь знаешь, от любви такой аппетит разгорается.

И Иван вдруг от того, что забрел в дебри-мысли, в удовольствии заржал. А она, наоборот, перестав смеяться, теперь стояла перед ним какая-то искренне-преданная.

— Неужели вы шуток не любите?

— Какие могут быть шутки, — заржал он пуще прежнего. — То, что человеку на целые сутки отпущено, тебе, можно сказать, и для глотка не хватает. Я ведь готовил в котелке на троих.

И тут вдруг глаза ее неестественно расширились, и пальчики в такт носу беспокойно завздрагивали. Черная сумочка на ее плече самопроизвольно раскрылась. И с необыкновенной быстротой она достала из нее красную корочку, и еще с необыкновеннейшей быстротой раскрыла ее перед Ивановым носом.

— Инспекторша Мила я! Вот кто я! — гаркнула она, а точнее, рявкнула, как рявкает командир на провинившегося солдата.

Иван прочел: «Старший инспектор, такая-то и такая-то…» Прочел и одеревенел, бедный. Пили, коли, руби его, а он и чувствовать не будет. Как же это он не унюхал? Как же он не распознал? Что перед ним птица-то была не низко летающая, а высокобреющая Перед ним не шут гороховый стоит, а инспектор. Это она поначалу перед ним шутом прикинулась, мол, сало котелками ест, то да се. А оказалось. С трудом он промычал в свое оправдание:

— Христа ради, если уж чем провинился, то простите. Думаете по молодости лет я бы такое сделал?

И вновь ему телега показалась какой-то игрушечной. А майские жуки — летающими бензопилами. И вновь красивой она показалась ему. Ни жив ни мертв он был, бедненький.

— Прошу вас, — сказал он и подал ей свою руку, чтобы помочь ей слезть с телеги. Она взглянула на него с недоумением.

— Прошу, прошу… — залепетал он. — Сегодня я весь и всецело в вашем распоряжении.

Она, застегнув на груди платье, вбежала за ним следом в избушку. Он усадил ее за стол, поставил чайник. Краем глаза взглянул на себя в зеркало — таких белых губ у него никогда не было. И тогда, ни минуты не раздумывая, забормотал:

— Да что мы, миленькие, по сравнению с вами, инспекторами. Червячки, козявки, махонькие пташечки. Тронь али ударь нас легонько, и вот уже нет нас. Ну а в тюрьму посадить с вашими способностями не только меня, но и любого другого труженика вам сущий пустяк. Потому что все мы в труде, и не до бумаг нам.

И, как-то уж очень нерешительно улыбнувшись, Иван достал из стола и выложил перед Милкой позапрошлогодние наряды, те наряды, которые не он заводил, а его предшественник, которого вот такой вот инспектор наподобие Милки и засадил.

— Вот здесь вся наша правда… История, так сказать. А своих нарядов у меня пока нет. Потому что работаю я без году неделя.

Он говорил, он лепетал, он унижался перед ней. А она сидела перед ним точно пава али жар-птица. Глаза ее хоть и светились, но выражали безнадежную пустоту.

— Что и говорить, все вы воры… — вместо ответа проговорила она лукаво и отодвинула от себя наряды.

— Я не вор. Я еще… Короче, я только заступил лесничить. Даже доски еще украсть не успел.

— Какой вы странный, — вспыхнула вдруг она. — Разве я про вас все это говорю. Воров без вас полно.

— Пейте чай, а то остынет, — вежливо предложил Иван.

Спина его все еще была мокрой от пота, но икры уже дрожали не так сильно.

А затем она обняла его. И они закружили по комнате точно пьяные. Вот так вот неожиданно и познакомился Иван с Милкой в дремучем сосновом лесу.

Откуда биополе у Милки взялось, трудно сказать. Да и она сама не знала. Вначале оно было у нее плохеньким, и, чтобы оно проявлялось, ей приходилось по часу пыжиться и щеки надувать. А затем вдруг наступил пик. Народ к ней, особенно мужики, так и повалил. Их притягивала не только красота, но и душевное отношение к ним, которое постоянно почти у всех мужиков в мыслях бродит.

— Милочка! Друг ты наш! — прибегали к ней часто два милиционера из третьего дивизиона дорожного надзора. — Очерствели мы…