Софринский тарантас

Один из них, лысоватый, нервно дососав дымок из сигаретки, пренебрежительно посмотрел на меня и, кинув окурок в помойное ведро, спросил:

— Скажи, доктор, и долго мы еще в такой грязи жить будем? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — День и ночь, понимаешь ли ты, день и ночь… кружимся возле коров… А домой придешь — теснота, грязища и никаких удобств. Платят крохи, не на что даже робы порядочной купить… — на секунду замолкнув, криво усмехнулся, губы его задрожали, и, чтобы успокоить их, он прижал к ним ладонь, а затем в прежнем напряжении продолжил: — Лично я ничего, кроме этой фермы, не вижу.

— Разговорчики… — неожиданно одернул его Максимыч и встал из-за стола.

— Вот так вот всегда… — грустно произнес скотник и, игриво поклонившись нам, вышел вместе с товарищем.

— Не обращай внимания… — успокоил Максимыч. — Это лимитчики. Им булку с медом подавай, и все равно не угодишь.

— А откудова у вас лимита? — растерянно спросил я.

— Да все оттудова… — буркнул Максимыч. — С Севера приехали… После пяти лет временной прописки им дается участок для строительства дома. Вот, дожидаясь этого участка, они и мучаются. Заведующая фермой идет… — вдруг взволнованно произнес Максимыч. — Она во всем недостаток видит.

Дверь распахнулась настежь, и в комнату вошла высокая женщина с накрашенными губами. Лет ей под пятьдесят. Сухость тела и подтянутость фигуры молодили ее и придавали внешнюю бодрость. Сняв у порожка сапоги и одев на худенькие ноги тапки, она села напротив меня и, тяжко вздохнув, произнесла:

— Значит, доктор, осмотр устраиваешь… — а потом похлеще скотника как ляпнет: — А ты бы, вместо того чтобы королем сидеть, пошел бы на ферму и телят осмотрел. Третий день их слабит, и никто из баб не знает, какое лекарство подобрать. С каждым днем тают и привеса никакого… А раз привеса нет, то зарплата у всех упадет, — и, сняв с головы платок и расстегнув на груди кофту, как ни в чем не бывало спросила: — Небось телячьи болезни проходил?

— Нет, я кардиолог… — произнес я как можно вразумительней.

— Чего-о? — поморщилась она. — Кардиолог, это с чем его едят?

— Это доктор по сердцу… — объяснил я.

Она сосредоточенно несколько секунд смотрела на меня, а затем произнесла.

— А как же телята? Кто их смотреть будет? Сухой соломы давала, арбузных корок, а их все равно слабит Что же ты за доктор, если по телятам не понимаешь.

— С удовольствием посмотрел бы… — попытался успокоить заведующую. — Но, извините, к сожалению, я доктор не по телятам.

— Ну тогда прощай… — встав из-за стола, громко произнесла она и побледнела. — Не смотрелась я у тебя и смотреться не буду. А сердце свое я и без тебя знаю, плохое.

— Хватит вам, Марья Павловна… — попытался одернуть ее Максимыч. — Здесь медосмотр проводится, а вы шумите.

— Чего-о?.. — вытаращила она на него глаза. — Ты чью это линию занимаешь? Вы думаете, сердце у меня на самом деле плохое. Нет, оно здоровое.

И, повязав голову платком и застегнув ворот халата, сказала:

— Вот и весь медосмотр. Лучше бы не заходила… — И, рассеянно посмотрев на меня, ушла.

— Не баба, а солдафонка… — пробурчал Максимыч.

На душе было муторно. Вначале я думал, люди шутят со мной. Но затем понял, что все они говорят на полном серьезе, мало того, без всяких любезностей упрекают в никчемности проводимых мною мероприятий. В итоге получалось, что я в их глазах выгляжу шутом гороховым, с которым можно поступать как только им заблагорассудится.

— Как мне дальше быть? — спросил я Максимыча: — Может, прекратить осмотр.

— Да не обращай ты на них внимания… — успокоил он. — Если некоторые не хотят осматриваться, то и не надо. Большая часть людей относится к нашему делу с пониманием Меня они тоже, как только я сюда распределился, брали в оборот. А потом привыкли.

Я понимал, что все это его успокоение мало чем может помочь мне. Раньше думалось, что своим приездом я принесу людям пользу. А получалось, что я нарушил их покой. Аппарат для измерения давления и фонендоскоп лежали рядом, я трогал их рукой, поправлял, перекладывал с места на место, как и пустые листки-бланки «анализа заболеваемости».

— Надо было убедить их в необходимости осмотра, а затем уж проводить его, — сказал я Максимычу.

Посмотрев на меня с жалостью, он глуховато ответил:

— Разве уговоришь. Они идут к врачу, когда их припекет.

— Ну а если все же попробовать их переубедить… — не отступал я.

— Бесполезно… — вздохнул он и, посмотрев в коридор, произнес: — А вот и Золушка пришла. Эта у нас самая спокойная.

Я удивленно посмотрел на дверь. У порога стояла худенькая, маленькая девчушка восемнадцати лет. На ней был длинный, испачканный навозом халат. Резиновые сапоги были велики ей, и она шаркала ими по полу. Волосы на голове закрыты синей косынкой, углы которой бантиком чуть выше лба затянуты спереди.

— Золушка, ты будешь смотреться? — торопливо спросил ее Максимыч. — Давление мерить, слушаться.

— А он сурьезный? — небрежно кивнув в мою сторону, тихо спросила она, присаживаясь на стульчик.

— Очень хороший доктор, — успокоил ее Максимыч.

— Раз так, то прослушаюсь… — улыбнулась она и, кинув на меня внимательный взор, спросила: — Можно раздеваться?

— Да, да, раздевайтесь… — как-то неуверенно пролепетал я, а сам тихо спросил Максимыча. — Как ее имя?

Максимыч задумался, а потом вдруг спросил девушку:

— Золушка, тебя Соней, кажись, зовут?

— Да… — тихо ответила та, медленно стаскивая с себя халат. — Петрова Соня, по отчеству Парфеновна.

Я записал ее данные в бланк. Когда она разделась по пояс, я вздрогнул. Все тело ее было в синяках.

— Что это с вами? — спросил я.

— Кто тебя избил? — удивился и Максимыч.

Соня, удивленно посмотрев на нас, ответила:

— Никто меня не бил… — а затем добавила. — Это от теляток. Ты их кормишь. А они играючись тебя колошматят. Поначалу я пугалась синяков, а затем привыкла, и посмотрев на меня, улыбнулась: — Ну что же ты, доктор хороший. Я разделась, а ты не слушаешь…

— Все равно надо быть поосторожней… — сказал Максимыч девушке. — Тебе как-никак замуж выходить.

— Я покудова не собираюсь… — тихо ответила Соня. — И еще долго собираться не буду. У меня мамка парализованная, и отец нас бросил. Сестренка в пятый класс ходит что с нее возьмешь. Так что какой тут замуж, тут бы только жить.

В волнении слушал ее сердце. Оно билось нервно и часто. Губы ее вздрагивали, и, чуть наклонив голову, она изучающе смотрела на меня.

В растерянности стоял Максимыч. Кулаки раздували карманы его халата. Затаив дыхание, он почти не дышал.

Когда я прослушал ее сердце, она спросила:

— Ну как, поживет еще?

— Поживет, — успокоил я.

Давление у нее оказалось повышенным. Видно, она волновалась.

— А таблеточек мне никаких не надо? — одевшись, спросила она.

— Нет… — ответил я.

— Значит, выходит, зря я к вам приходила?

— Да почему же это зря… — сказал Максимыч. — Разве только за таблетками к доктору приходят. Проверяться тоже надо, заодно спросить, что тебя волнует.

— Да ничего меня не волнует, — спокойно произнесла она и, подойдя к двери, добавила: — Прощайте, — и тихо вышла.

Мне почему-то стало жаль девчушку, так запросто прозванную в поселке Золушкой. Надо было хотя бы что-нибудь ей назначить. Аскорбинку, например, или поливитамины.

— Золушкой ее потому прозвали… — сказал вдруг Максимыч, — что если ее отмыть, то она за генеральскую дочку сойдет. А если бы вы знали, как она прекрасно поет. Ее отец, бывало, пьяный бьет, а она и слезинки не прольет, только знай себе шепчет: «Папенька, что с тобой?»

Максимыч говорит волнуясь и торопясь. Я внимательно смотрю на него, и он продолжает:

— Она порой только к ферме приближается, а телята ее уже ревом встречают. Полюбилась она им.

— Куда она сейчас пошла?.. — спрашиваю я Максимыча.

Он конфузится, не понимая, что обозначает этот мой вопрос.