Клоун Шалимар

— Ты, сопляк! — крикнула Фирдоус, ударив кулаком по столу. — Вот увидишь свою мать за работой, тогда поймешь, как надо выбивать душу из врага по-настоящему.

Конный отряд леповцев вошел в Пачхигам через три недели, в середине дня, уверенный, что ему не окажут никакого сопротивления. Отрядом командовал взбесившийся пятнадцатилетний юнец. Всех заставили выйти из домов, и он отдал приказ: поскольку женщины Пачхигама, вопреки законам ислама, бесстыдно ходят с открытыми лицами, пусть они все до одной разденутся догола, чтобы всем было ясно, что они распоследние шлюхи. Сухой ропот прокатился по толпе, и тогда вперед вышла Фирдоус Номан. Она скинула пхиран и стала снимать одежду. Следуя ее примеру, начали раздеваться и другие — женщины, девушки, девочки — все до одной. Наступила полная тишина. Боевики, словно зачарованные, не могли оторвать глаз от женщин, а те, опустив ресницы, медленными движениями снимали одну одежку за другой, сопровождая раздевание чувственными, ритмичными движениями бедер.

— Помоги мне Аллах, — со стоном произнес на арабском один из боевиков, — эти синеглазые дьяволицы сейчас душу из меня вынут.

Пятнадцатилетний маньяк-уголовник направил дуло «Калашникова» на Фирдоус и, грязно осклабившись, проговорил:

— Если сейчас я тебя пристрелю, ни один мусульманин в целом мире не посмеет сказать, что я поступил несправедливо.

В этот момент как раз посредине его лба возникла маленькая красная дырка, и ему снесло затылок. Группа Беби Че славилась не только мастерством минирования, но и снайперским искусством, и своей репутацией дорожила. Бой за Пачхигам длился недолго. Люди Аниса заранее заняли выгодные позиции и были настроены весьма решительно. Боевики-леповцы были окружены превосходящими силами противника и вскоре полегли все до одного. Фирдоус Номан и другие женщины снова оделись. Жена сарпанча подошла к трупу пятнадцатилетнего командира леповцев и тихо проговорила:

— Вот ты и узнал, мальчик, что женщины могут быть опасны. Жаль только, не довелось тебе стать мужчиной и узнать, как сильно они умеют любить.

Расправа с отрядом леповских карателей успокоила далеко не всех в Пачхигаме. Старый учитель танцев Хабиб Джу мирно скончался в собственной постели несколько лет назад, но двое его сыновей и дочь — добрые, тихого нрава молодые люди, унаследовавшие любовь отца к танцам, — продолжали жить в деревне. Вскоре после побоища Абдуллу навестил старший из сыновей, Ахмед, и сказал, что он, его брат Сулейман и сестра Разия решили податься на юг вместе с беженцами-хинду.

— Долго ли Анису удастся нас защищать? — сказал он и озабоченно добавил: — Не думаю, что нам, евреям, стоит дожидаться прихода исламистов.

Дети Хабиба были одаренными танцорами, как и их отец, с ними Абдулла связывал надежды на будущее своей труппы, да только, похоже, у его актеров уже не было никакого будущего. Он не стал уговаривать Ахмеда остаться. На следующий день его ждал еще один удар: девицы Шарга сообщили, что их семейство тоже покидает Пачхигам. Химал и Гонвати были досмерти напуганы слухами о нападениях на хинду и уговорили престарелого отца отравиться вместе с ними в лагеря беженцев.

— Сейчас не до песен, — уныло сказал Абдулле старик-баритон, — да и в любом случае мои золотые денечки уже миновали.

Как это ни печально, решение двух актерских семейств бежать никого из них не спасло. Автобус, на котором они ехали, попал в аварию у подножия гор, возле ущелья Банихал. В страхе, что его остановят патрули или боевики, шофер гнал как сумасшедший. Пройдя на полной скорости очередной поворот, он в ужасе увидел перед собой огромную кучу мусора: одна из тех многочисленных свалок, которые в последние годы образовались повсюду ввиду уничтожения системы санитарного надзора, сползла на дорогу. Водитель в панике крутанул баранку, но было поздно: автобус съехал в придорожную канаву и завалился набок. Шофер и большинство пассажиров получили серьезные травмы, а прославленный баритон Шившанкар Шарга оказался среди погибших. В перевернувшемся автобусе наступили долгие часы ожидания. Все, кто был способен кричать и плакать, именно это и делали (Химал вопила, Гонвати рыдала); неспособные кричать тихо стонали (в эту категорию попали трое детей Джу); другие же (как, например, старик Шившанкар) умолкли уже навсегда. Наконец за ними приехали и отвезли в ближайшую больницу. В помещении для оказания первой помощи было грязно, стены все в ржаво-красных потеках, застиранные простыни — в пятнах крови. Кроватей не хватало, рваные матрасы на полу провоняли насквозь. Пассажиров кое-как разместили на этих кроватях, на матрасах, на голом полу в коридоре. Врач был всего один. Этот измученный молодой человек с едва пробивающимися усиками и застывшим лицом обратился к пострадавшим с небольшой речью, во время которой Химал продолжала вопить, Гонвати — рыдать, а Разия, Ахмед и Сулейман тихо стонали.

— Прежде чем приступить к осмотру, — начал молодой доктор, — считаю своей обязанностью принести вам извинения и объяснить обстановку. То, что вы услышите, может показаться неуместным, но сделать это совершенно необходимо. Во-первых, как ни прискорбно, у нас не хватает персонала. Многие врачи-хинду уволились, а полиция не разрешает брать на работу новых; большая часть водителей «скорой помощи» арестована, и сюда никто из них не вернулся. Во-вторых, я должен извиниться за отсутствие лекарств. Для астматиков у нас нет ничего, для диабетиков — тоже, кислородных баллонов тоже нет. Из-за постоянных отключений электроэнергии некоторые лекарства, которые полагается хранить при низкой температуре, не годны к употреблению. Новых поступлений не предвидится. Вынужден также извиниться за то, что рентген не работает, стерилизацию производить не в чем, как нет и соответствующего оборудования для анализа крови. Запас крови, который у нас еще есть, не прошел проверку на гепатит. И наконец последнее, за что хотелось бы извиниться: в больнице зафиксированы случаи менингита, а свободного помещения для изоляции заболевших нет. Берегите себя сами. Ввиду всех этих прискорбных обстоятельств я покорнейше прошу каждого подтвердить свое согласие на госпитализацию или официально от нее отказаться. В остальном, господа, не сомневайтесь: мы сделаем всё, что в наших силах.

Увы, из пачхигамцев не выжил ни один. Химал умерла в результате не диагностированного вовремя внутреннего кровотечения, Гонвати — от гангрены в результате перелома ноги, Ахмед и Разия — от введения просроченных лекарств; что касается Сулеймана, то он скончался от менингита, который подхватил от лежавшей на соседней койке умирающей семилетней девочки. Забирать покойников было некому, доставлять трупы пятерых актеров в родную деревню не на чем, поэтому всех их, включая и трех евреев, сожгли на общем погребальном костре.

Да, их личные качества никак не повлияли на их судьбу.

В начале девяносто первого, перед весенней оттепелью, пандит Пьярелал Каул ощутил, что жизнь уходит из его тела чередою мелких, безболезненных и неслышных пуф-пуфов. Он отнесся к этому спокойно: ему уже некого было учить, кроме самого себя, да и себя-то он уже ничему научить не мог. В последние дни своей жизни он много времени проводил у себя в библиотеке, наедине с книгами. Старые манускрипты — его главное сокровище, они тоже уйдут вместе с ним. Он провел пальцами по истрепанным корешкам драгоценных томов и достал английских романтиков: «Ах, как теперь прекрасно было б умереть, уйти с полуночью без боли, без мучений» [35]. Он выдохнул:

— Бедный Китс! Только в очень ранней юности созерцание красоты может вызвать мысль о смерти! Здесь, в Кашмире, у нас тоже есть свой «соловей», Булбул, и этот вполне может воссоединить со Смертью всех нас.

Он закрыл глаза, и перед ним поплыл его Кашмир. Он вызывал в памяти одно за другим кристально чистые озера — Шишнаг, Вулар, Нагин, Дал; он видел его дерева: орех, тополь, чинару, яблоню, персик; видел могучие лики гор: Нанга-Прабхат, Ракапоши, Хармукх. Он видел пальцы лодочек, чертившие узоры на глади озер, и цветы — много цветов, бесчисленное количество цветов, поражающих силой своих ароматов. Видел смугло-золотистых его ребятишек, прелесть зеленоглазых и синеглазых женщин его, стать голубоглазых и зеленоглазых мужчин. Он поднялся на вершину горы Шан-карачарьи, которую мусульмане называли Такхт-и-Сулейман — «ложе Сулеймана», — и произнес слова, издревле принятые для обращения к этому раю на земле.