Клоун Шалимар

Радикалы партии «Джамаат-и-ислами» изобрели для кашмирских пандитов новые прозвища: теперь их именовали не иначе как мукхбир — шпион — или кафир — неверный. «Нас объявили „пятой колонной“ — горестно заключил Пьярелал, — теперь уже недолго и до расправы». Меж тем непосредственно после выступления мусульман против введения президентского правления в Танмарге был убит еще один пандит. На дороге, ведущей из Сринагара в Пачхигам, появились плакаты с требованием к хинду оставить земли и имущество и покинуть Кашмир. Первыми, кто внял этому, оказались боги. Знаменитая статуя Махакали из черного камня стала одной из двадцати изображений божеств, оставивших свое место в форте Хари-Прабхат. Она исчезла навсегда. Бесследно пропало и бесценное изображение божества, относившееся к девятому веку, которое стояло в здании Народного собрания в Анантамаге. Таинственным образом исчез из храма знаменитый символ Шивы — каменный лингам. Весь шиваитский комплекс в Хардваре, возле усыпальницы Кхир-Бхавани [34], был сожжен дотла. «Нашей истории больше нет, — скорбно говорил Пьярелал, закрыв ладонями лицо. — Вместо нее останется лишь память о черном годе, о массовой эпидемии, о нас, которые на свою беду оказались в самом ее центре и умирали в черных чирьях и гнойниках вонючей, грязной смертью. Мы более не герои, мы повержены в прах и издыхаем как псы».

Спустя всего несколько дней в дистрикте Анантанаг началась ничем не спровоцированная, стихийная кампания преследования пандитов: их выгоняли из домов, отбирали деньги, грабили и разрушали их храмы, подвергали избиению и надругательству членов их семей. Это продолжалось целую неделю. Многие бежали, бросив всё. Исход брахманов из Кашмира начался.

Фирдоус Номан навестила Пьярелала, с тем чтобы заверить его, что мусульмане Пачхигама не дадут в обиду своих братьев-хинду. «Мой мудрый, добрый друг, — сказала она, — не бойтесь, мы сумеем постоять за своих. С нас и двух смертей довольно: убили Большого Мисри, повесилась Зун. Мы не допустим, чтобы пострадал такой замечательный человек, как вы». Пьярелал грустно покачал головой: «От нас уже ничего не зависит, — сказал он. — Личные качества ничего не решают. Убийце все равно, кого он лишит жизни. Разве наши решения или наш выбор определяют нашу судьбу? Неужели вы думаете, что убийцы пощадят добрых и честных и будут отстреливать лишь подлецов и эгоистов? Во время погромов не разбирают, кто прав, кто виноват. Ты можешь представлять ценность для общества или быть ни на что негодным — это не имеет значения». Круглые сутки Пьярелал слушал радио. Горькие яблоки в его садах падали на землю и гнили, но Пьярелал сидел за закрытыми дверями, скрестив ноги, прижав к уху транзистор, и слушал новости Би-би-си. А радио день за днем доносило до его слуха одни и те же слова: грабеж, избиение, поджог, убийство, бегство. Вскоре к ним, перекрыв расстояние в тысячи миль и приземлившись в Кашмире, присоединилось еще одно выражение — этническая чистка. Появился новый лозунг: «Убей одного — устрашишь десяток». Разрушению и уничтожению подверглись все общественные институты, связанные с хинду, их храмы и частные дома — целые жилые кварталы. Пьярелал, как молитву, снова и снова повторял названия мест, преданных опустошению: Тракру, Ума-Нагари, Купвара, Сангрампора, Вандхама, Надимарг. Эти названия должны были сохраниться в истории навсегда. Позабыть их — значило оскорбить память тех, кто испил чашу страданий до дна, пережил поджоги, лишился имущества и принял мученическую смерть после невообразимых, не поддающихся описанию пыток. «Убей одного — устрашишь десяток!» — скандировали банды мусульман и достигали своего. Не десяток, а триста пятьдесят тысяч хинду — почти вся индуистская община Кашмира — оставили свои дома и хлынули на юг, в лагеря беженцев, где хинду предстояло гнить, подобно залежалым яблокам, подобно никому ненужным бездомным нищим, каковыми они сделались в одночасье. На так называемых бангладешских базарах Сринагара в районах Икбал-парка и Хазари-Багха открыто шла бойкая торговля ценностями, украденными из храмов и частных домов. «За Индию отдам я жизнь и душу, а сердце Пакистану подарю», — напевали себе под нос продавцы краденого песенку всеми любимой Мехджур.

Шестьсот тысяч индийских солдат было расквартировано в Кашмире, однако погромам и гонениям никто не препятствовал. Как это могло случиться? Триста тысяч живых душ оказалось в Джамму без крыши над головой, без средств к существованию, и в течение долгих месяцев правительство не обеспечивало их ни жильем, ни питанием, оно даже не проводило регистрации. Как такое могло произойти? Лагеря беженцев все же были созданы, но остаться там разрешили лишь шести тысячам семей, остальных выкинули из штата, бросили на произвол судьбы, и они потонули в общей массе нищих и обездоленных. Как такое могло случиться? Лагеря в Пуркху, Мутхи, в Мишравалле и Наготре были устроены по берегам и в сухих руслах протоков, которые во время таяния снегов наполнялись водой, и вскоре эти места оказались затоплены. Как такое могло случиться? Министры произносили громкие речи с осуждением этнических чисток, а местные чиновники в переписке называли происходящее «внутренней миграцией», совершаемой добровольно. Как могло быть такое? Палатки для беженцев никто не проверял, и когда пошли дожди, обнаружилось, что все они протекают, — почему такое произошло? Почему текли даже однокомнатные домики, заменившие собой палатки? Почему во многих лагерях на триста человек приходилось всего по одной комнате для мытья? Почему в аптечках первой помощи отсутствовали простейшие лекарства? Почему люди тысячами умирали от недостатка пищи?! Почему пять тысяч беженцев погибли от перегрева, от сырости, от укусов змей, от желудочно-кишечных заболеваний, от желтой лихорадки, диабета и почечных колик, от туберкулеза и психоневрозов — и ни разу в этих лагерях не проводилось диспансеризации! Почему кашмирских хинду попросту бросили в этих лагерях? Индийская армия и мусульманские боевики бились за обладание истерзанной, залитой кровью Долиной, а эти люди мечтали о возвращении домой и умирали с этой мечтой, а потом умирала и сама мечта, так что они не могли даже умереть с мечтой. Почему такое стало возможно? Почему, почему, почему…

Она знала, где он, — на севере, со Стальным Муллой, у самой линии контроля. Он был членом отряда «стальных коммандос». Она знала, что он делал. Он убивал людей. Он убивал время. Он убивал всех подряд, чтобы скорее настал тот час, когда он сможет убить ее. Во всех совершенных им убийствах она винила себя.

— Приходи скорее и делай свое дело, — говорила она ему. — Возвращайся, я освобождаю тебя от данного отцам обещания. Папа прав: ни ему ни мне уже не для чего жить. Приходи и сверши то, что тебе столь необходимо, что тебе не дает покоя. А я… У меня никого нет, кроме тебя и отца, кроме твоей ненависти и его любви, но его любовь погибла, потому что он утратил веру в нее. Его картина мира разбилась, а когда пропадает картина мира, человек становится сам не свой. Вот и папа немножко не в себе. Говорит, что скоро наступит конец света, потому что яблоки в его садах стали горькие на вкус. Говорит, что земля содрогается, и стал верить в сказки про змей, которые рассказывала жена сарпанча; стал верить, что гигантские змеи скоро проснутся, выползут на поверхность и из отвращения к людям закусают всех досмерти. И тогда на Долину опустится покой, змеиный покой, недоступный человеку. Говорит, что земля пропиталась кровью, что скоро она не выдержит и разверзнется у нас под ногами. Говорит, что горы вздыбятся вокруг нас и устремятся ввысь, к небесам и Долины не станет, и поделом нам потому что мы не заслужили подобную красоту, — нам ее доверили, а мы не сумели ее сохранить. Я говорю, мы такие, какие есть, и поступаем, как можем. Я не горжусь собой, я просто существо, которое еще живет и дышит, и если завтра я перестану жить и дышать, то это никого не тронет — кроме одного человека. Да-да, несмотря ни на что, хоть всего лишь на миг, но его это затронет. Так что приходи, когда хочешь. Я жду. Я больше не держусь за жизнь.