Выбор Донбасса

В подвале стоял абсолютный мрак, электричества здесь никогда не было, все свечки выгорели, фонарик и телефон разрядились, а делать светильник из кусочка бинта или марли, смоченного постным маслом, как получалось у мамы, она не умела. Да и масло закончилось.

— Умочка, я быстро сбегаю домой и вернусь. У тебя, поди, ножки уже заледенели. Побудь здесь и не вздумай выходить. Услышишь, кто крадется — задуй коптилку и сиди тихо, поняла?

— Мамочка, я кушать хочу... — Умочка всхлипнула, готовая расплакаться.

Мама прижала ее к себе, чтобы не показать своих слез.

— Сейчас я приду, принесу покушать. И одеялко твое с осликами прихвачу...

— Мамочка, ты только без меня в Горловку не уходи, ладно?

— Конечно. Мы вместе уйдем... Сиди тихонечко, я скоро.

И убежала, не теряя драгоценных минут.

Мама всегда ее так называла — Умочка. Реже — просто Умница или Леночка. Уже в пять лет она считала до тысячи, знала наизусть таблицу умножения и сама читала старую книжку сказок братьев Гримм, много лет пылившуюся в шкафу, недавно найденную и ставшую теперь любимой. Ну, разве не умница? Если бы в прошлом году можно было пойти в школу, она обязательно стала бы отличницей. Но школу разбили еще летом. Пустые глазницы ее вырванных окон смотрели теперь на изуродованный, разрушенный город, словно спрашивая отчаянно-удивленно: «Неужели сюда никто не придет?».

Мама ушла давно. Третьи сутки Умочка сидела одна в черном, сыром подвале на старой кушетке и ждала. Холодно и страшно... Старый плед согревал плохо, но ее спасением была внезапно пришедшая оттепель, прогнавшая на время вон из города слякотную зиму. Очень сильно хотелось кушать. Последний раз она ела черствое, овсяное печенье, когда мама была еще рядом и с тех пор, как она убежала в Горловку, у Умочки не было во рту ни крошки. Еще сильнее хотелось пить. Вода в бутылке закончилась, набрать новой было негде. Несколько раз Умочка порывалась выбраться из подземелья и убежать в соседний подъезд, на пятый этаж, в свою комнату, но обстрел не прекращался ни на минуту. Кроме того, она была послушной и, пообещав сидеть и ждать, должна была сидеть и ждать.

Поначалу она звала маму беспрерывно, хотя и понимала — Горловка далеко и конечно мама ее не услышит. Быстро охрипла и теперь сидела тихо, без слез, замерзшая, истощенная и измученная, прислушиваясь к чудовищной какофонии звуков.

«Мама вернется, — думала она. — Не может же она бросить меня здесь одну?»

Невдалеке стрекотали автоматы, звук которых она тоже научилась различать отлично. Совсем близко раздался оглушительный, воющий девятый удар, затем какой-то противный шум, напоминающий шелест сухой листвы, гоняемой по асфальту осенним ветром. Этот новый звук был таким же зловещим, как и остальные, так что Умочка юркнула с головой под спасительный рваный плед и захныкала:

— Ма-ам-а!!.

Никто ее не услышал. В доме, стоявшем на окраине, не было ни души. Все, кто мог, покинули его, прихватили нехитрые пожитки и уехали прочь от смерти и разрушения. Даже соседка, одинокая тетя Люба, поначалу сидевшая с ними, воспользовавшись недолгим затишьем неделю назад, тоже убежала в Горловку.

— Тикать надо отсюда. Видно, толку никакого... Дальше — только хуже будет, — говорила она маме.

— Куда тикать? И на чем? Таксисты ни за какие деньги не повезут... Под пули никто не полезет.

— Значит пешком уходить. До Горловки, до окраин, всего-то километров семь-восемь. Дойти можно. Там вроде и магазины еще работают.

— А дороги? Все ж простреливается. Да и в Горловке несладко. Говорят, утюжат ее твари не меньше нашего. Из огня, да в полымя?..

Тетя Люба вздохнула и перекрестилась.

Потом она ушла за водой и уже не вернулась. Мама сказала, что знает точно — тетя Люба все-таки добралась до соседнего города, сидит теперь в теплой, светлой квартире и их поджидает. Тогда же Умочка поняла — чтобы не возвращаться в этот подвал, нужно идти в Горловку. Вот тетя Люба там и оказалась. И мама тоже.

Наверху, шестые сутки продолжался самый мощный и жестокий обстрел из всех, что переживали города Донбасса. Даже Донецк не видел ничего подобного. Маленький Углегорск уничтожали безжалостно и беспощадно, вместе с его оставшимися немногочисленными жителями. Все, что стреляло — крупнокалиберные минометы, тяжелые гаубицы, «Грады», «Ураганы» — летело в город. Шестые сутки несчастных убивали за отсутствие у них национальной сознательности и наличие сепаратизма. Люди погибали в своих домах и квартирах, в погребах и подвалах, без надежды на спасение, и, не понимая, по приговору какого вселенского суда и во имя какого мира их, обычных трудяг, массово истребляет страна, которую еще несколько месяцев назад они считали своей. Жертвы исчислялись десятками, раненые умирали без первой помощи, убитых невозможно было похоронить. У многих из-за многодневного нервного напряжения исчезал инстинкт самосохранения: не выдержав колоссального стресса, люди помрачались рассудком, выбирались с руганью из укрытий на улицы, в бесплодных попытках отыскать убийц своих родных и погибали тут же, от осколков или пуль.

Восемь дней назад, 28 января, части армии ДНР начали наступление на город, создавая плацдарм для броска на Дебальцево — крупнейший железнодорожный узел, откуда украинская артиллерия еще доставала по «Углику» и била по нему без передышек. Дебальцевский мешок затягивался все сильней, вопрос расчленения и уничтожения восьмитысячной группировки теперь был делом времени, которое, впрочем, во избежание попыток деблокады, нужно было торопить.

Наступление подходило к кульминации — передовые механизированные бригады к 5–у февраля вошли в Углегорск. Стало ясно, что его не удержать — ополченцы уже зачищали немногочисленные разрушенные районы и отдельные улицы, но нанести городу максимальный урон, превратить его в руины, было еще возможно. Оттого украинские «Грады» били по городу из Дебальцево, почти не смолкая все эти дни, и таки добились больших успехов — центр города перестал существовать.

Всего этого Умочка, конечно, не знала, как не знала, что минуту назад от удара мины их подъезд сложился и рухнул. Она сидела в непроницаемо-темном подвале, пыталась согреться, закутавшись в грязный плед и жала маму. Ее чуткий слух уловил, что сплошной гул исчез, что между взрывами теперь появляются интервалы, иногда довольно большие, так что она успевала досчитать до тридцати. Интенсивность обстрела постепенно падала, и это было хорошим знаком. Но теперь к этим уже привычным звукам, прибавился еще один — в подземелье лопнула водопроводная труба и вода медленно, но неумолимо стала заливать комнаты и коридоры. Теперь Умочка могла напиться. Она встала, нашла по звуку, ощупью, злосчастную трубу и подставила ладошки под ледяную струю. Мама никогда не разрешала ей пить воду и молоко из холодильника и теперь, чтобы не простудиться, она пила маленькими глотками. Вода была невкусная, с привкусом сырых опилок, но это была вода. Холодная и самая настоящая.

Выстрелы почти смолкли, лишь где-то невдалеке, как назойливые трещотки, стучали автоматные очереди. Послышались человеческие голоса, явно приближающиеся к входу. Солдаты! Она не могла слышать весь разговор, но догадалась — они кого-то ищут. Может быть ее? Умочка прижалась к мокрой стене и замерла, как мышка.

Два ополченца, черные от дыма и копоти, оглохшие от бесконечных выстрелов и взрывов, смертельно уставшие от нескончаемого боя, пробирались по разбитому двору разрушенной пятиэтажки, между грудами мусора, обломками кирпича, штукатурки и битого стекла.

— Слава Богу, хоть здесь никого, — хрипло сказал один из них — коренастый, с темной, густой бородой.

— Дом на окраине. Вот все и смылись. Но снайпер где-то здесь, я уверен. Шмаляли отсюда.

— Был бы отсюда, мы бы здесь уже не стояли...

— Ладно. Давай на лестницу. Прошерстим все и назад... Смотри-ка. — Боец с аккуратным, тонким, едва приметным белесым шрамом на левой скуле, указал автоматом на посеченный кирпичной крошкой труп у входа с маленькой раной на груди, уже пропитавшейся и успевшей высохнуть кровью.