Выбор Донбасса

Бородач выругался:

— Твою дивизию! я уже задолбался их собирать.

Они подошли ближе.

— Красивая, — заметил тот, что со шрамом и вытер лицо рукавом куртки, так что белесая полоса стала видна отчетливей. — Давай, борода, на этаж, а потом заберем ее. Хлеб-то подбери. Пригодится... Жрать нам сегодня будет некогда.

Коренастый поднял валявшуюся рядом краюху, сунул ее в карман, и они потопали по лестнице.

На этаже никого. Быстро спустились вниз.

— Как тащить–то будем? — Бородач примерялся, за что ухватиться.

— Руки, ноги целы и ладно... Погоди, может, она с закладкой? Хотя... не похоже. Ее недавно убило. Когда б ее минировали? Стоп! Она, наверное, в подвал спускалась... У тебя фонарик есть?

Бородач молча достал фонарик из сумки, поправил разгрузку.

«Заложить закладку — много ума не надо» — подумал он, но ничего не сказал и осторожно стал спускаться по крутой лестнице вниз, в зияющее черное нутро.

Умочка от страха едва дышала, а солдат пропетлял по низким коридорам, зашел в комнату, где она ждала маму последние дни, выхватил из непроницаемого мрака пустую кушетку и вновь выругался — фонарик «сдох».

«Черт, ночник в бэхе оставил, хрен что увидишь теперь. Если укроп где-то здесь, я не жилец» — мелькнула у него мысль.

— Эй, есть кто–нибудь? — позвал он без энтузиазма и прислушался. Ничего, кроме шума воды не уловил и стал ощупью выбираться на улицу. Ко всем бедам, в его стоптанные берцы проникла вода, и простуда теперь ему была гарантирована, он это знал точно.

— Нет там никого, — доложил он, поднявшись на поверхность и стуча ладонью по фонарику, пытаясь его реанимировать. — А что Петрович не телится? Вторую неделю прошу его выдать мне нормальные ботинки, все «потом», да «размера твоего нет»! Я что, богатырь?

— Петровича позавчера убило...

— Да ты что?!

— Я не видел — в штабе сказали. Ладно... — вновь повторил Меченый, стряхивая воспоминания и усталость. — Времени нет. Вон, одеяло валяется. Давай, заворачивай, легче будет... Поверни ее, а то козлов испачкаешь, потом не отстираешь...

— То не козлы, а ослы. У моей дочки такие же были.

— Один черт.

Они завернули труп и понесли в сторону развороченного шоссе.

— Не дело это разведки — двухсотых таскать, — кряхтел бородач, хлюпая мокрыми берцами. — Эх, спина моя казенная...

— Тащи, борода. Еще местных надо успеть на Горловку отсортировать, пока тихо.

Голоса растворились в слякотно-сером мареве. Солдаты ушли. Из обрывков фраз Умочка мало что услышала, ничего не поняла, но дядьки упоминали Горловку. Может, они отвезут ее туда?

Вода уже полностью залила цементный пол и все прибывала. Спрятаться от нее теперь было негде. Умочка нащупала на столе рядом с кушеткой забытый свернутый мамин пакет с документами, сунула его под мышку и пошла к выходу, постоянно натыкаясь на мусор, переплетения труб и ящиков под ногами. Фонарик ослепил ее, до сих пор в глазах, несколько дней не видевших свет, стояли блики, но все же она довольно быстро отыскала крутые ступеньки и выбралась наружу.

Мир встретил ее сумрачным, безнадежным небом без солнца, грязью и сыростью. Двор было не узнать. Всюду груды битого кирпича, искореженного железа, щепы и стекла. Дом был разрушен, лишь кое-где торчали остовы обшарпанных стен, словно уродливые сталагмиты, тянущие свои щупальца к свинцовым тучам. Он лежал на израненной воронками земле огромной, безобразной мусорной кучей, в которой теперь ни за что не отыскать книжку братьев Гримм. Умочка готова была расплакаться, но в этот момент со стороны дороги послышался шум людского моря и фырканье разворачивающихся автобусов. Наверное, Горловка где-то там. А может мама вернулась, чтобы забрать ее? Она побежала, сколько хватало сил к шоссе, где возле остановки собралось до двух сотен теперь уже бывших жителей Углегорска.

Город был мертв. На последнем издыхании он вытолкнул из своих подземелий и подвалов этих счастливцев (или несчастных), кого сумел укрыть от всепроникающей смерти, онемел и замер. Жизнь в нем остановилась. Будь он большим, как Донецк или Луганск, возможно, он пережил бы эти дни и выжил. Но «Углик» был крошечным, невзрачным, ничем не примечательным, кроме своих трудолюбивых жителей. Всего лишь несколько суток жестоких боев превратили его в призрак.

Подъехали еще три больших военных грузовика. Умочка подбежала к толпе. Никто не обратил на нее внимание. То тут, то там раздавались глухие рыдания, вперемежку с гомоном и суетой. Всюду были видны узлы, тюки, клетчатые, цветастые челночные сумки — символ нищеты и страданий — дети, подростки, старики и старушки, кошки, собаки, попугаи, даже аквариумные рыбки в трехлитровой банке. Люди, для которых прошлая жизнь закончилась и тут же, на разбитой остановке, начиналась новая, спешили быстрее убраться от взрывов, взяв с собой, что можно было взять, оставив остальное в воспоминаниях.

Мамы нигде не было. Ополченец со шрамом приметив девчушку в грязной кремовой курточке, подошел к ней, вытащил из кармана яблоко и присел на корточки:

— Держи. — Затем спросил: — Как тебя зовут?

Умочка набралась храбрости, взяла яблоко и сказала едва слышно:

— Умочка.

— Умочка... А где твои родители? — И не дожидаясь ответа, выпрямился и спросил громко:

— Чей ребенок?

За несколько кварталов раздался взрыв, затем еще один — громче и ближе. Земля вздрогнула, из еще кое-где целых окон неподалеку посыпались остатки стекол — начинался новый обстрел. Люди на остановке запаниковали, женщины зарыдали в голос.

— В кузов быстро! — рявкнул Меченый и толкнул рядом стоящего мужчину в кожаной куртке к грузовику.

Кто-то залег в мерзлую грязь. Ополченцы поднимали их криками по матери, кому не помогало — пинками и толкали к грузовикам. Остальные принялись, не теряя ни минуты сами грузиться в транспорт.

Умочка боясь, что ее бросят здесь, заплакала и сказала сквозь слезы как можно тверже:

— Мне нужно в Горловку. Меня там мама ждет.

Ближайший к ним автобус был уже полон, но Меченый не растерялся — подхватил ее и передал на руки женщине в дорогой шубе, сидящей у двери.

— Возьмите. На месте разберетесь, что...

Затем постучал по стеклу и замахал руками, давая знак водителю:

— Гони быстро! Сейчас сюда прилетит! Быстро! Быстро!

Автобус поспешно ретировался.

Умочка сидела на коленях у незнакомой женщины, пытающейся расспросить ее о чем-то, но из-за гвалта ничего не слышала. Она смотрела в окно, на черные поля и проплывающие мимо редкие, израненные деревья, которые, казалось, машут ей вслед голыми ветками и желают доброго пути, ела яблоко и по лязгу гусениц с противоположной стороны, считала проносящиеся танки.

Она ехала к маме.

Найдет ли она ее? Увидит ли вновь?

Будем верить.

Кирилл Часовских (Крым — Луганск)

Корректировщики

Ночью небо распухало грохотом, и кололось крупными кусками, медленно опадая вниз. Не успевшие съехать из города обыватели замирали на месте и отпрыгивали от оконных рам подальше, в коврово-кафельные утробы малогабаритных квартир. Улицы были пустынны. Изредка по ним проносились машины в пятнах и полосах неопределённого цвета, изображающих из себя камуфляж. Июль подходил к концу.

Кабинет бывшего гражданского ведомства был приспособлен под кабинет спецслужбы примерно так же, как бывший пафосный джип снежно белого цвета приспосабливают под нужды войны. Но если машину просто измазали побелочной кистью аляповатыми пятнами, то в кабинет притащили невесть как сохранившийся портрет Феликса Эдмундовича с хитрым прищуром и приклеили к блеклым обоям топографические карты. На стене висели две разгрузки, у стола валялся бронежилет 4-го класса. На разлапистом сейфе грудой лежали тубусы «мух». Все стулья были чрезвычайно хлипкие, с разболтанными ножками.

Поэтому начальник батальонной разведки, мощный мужчина в горке, весь увешанный разнокалиберным железом, предусмотрительно уселся сразу на два из них, прислонённых к стене для вящей устойчивости. Позывной у него был хороший, боевой. Звали его Боря, но вообще сам он предпочитал именоваться «Гром».