Магадан — с купюрами и без

А вот мусульмане напрочь запрещают изображать людей. Исключительно растительные и другие орнаменты. Найти фотку и выколоть глаз на ней бывает невозможно — ни кукольный, ни рисованный.

Это вам не игра в бутылочку с бультерьером. При наших-то дорожных пробках.

Бубен веков

(Земля эвенская)

1

Говорят, Владивосток отстроили там, где археологи не обнаружили ни одного древнего поселения и даже стоянки. Стало быть, гиблое место, ловить нечего. Что так? Может, плохо искали? С точки зрения передовой параненормальной науки опасно, если жизнь населенного пункта отсчитывается с геологического нуля. Надо иметь в земле некую прокладку: кости мамонтов, древние стоянки, черепки и бусы, городища, сожженные врагами и самими жителями по неосторожности, на них фундаменты поновее, а уж потом культурный слой новейшего времени — с алюминиевыми банками из-под пива, одногазовыми (одноразовыми газовыми) зажигалками и отслужившими свое дискетами и мицубисями. С тысячами тонн твердых бытовых отходов, на которых даже поселения возникают — непривычные, альтернативные, с жизнью вторичного использования товаров и материалов. На местах захоронений, как правило, вырастают парки и скверы. Только тогда, в конце концов, земля становится пухом.

Чтобы жизнь города задалась, надо, чтобы на определенном месте люди жили особые — заводные, рыжие: ломали состарившиеся жилища, возводили новые и, заездив их вконец, опять ломали, пускали в ход ипотечные кредиты. Рожали деток, хоронили стариков, разводили кур и соболей, садили деревья и ставили рекорды Гиннеса в разных номинациях, придумывали что-нибудь и для славы, и для денег. Для любви.

Есть в Магадане несколько мест, где в тридцатые годы прошлого века стояли шалаши, в которых с милым рай, ситцевые палатки (сравни: поселок Палатка), землянки, балки, вагончики, бараки заключенных, казармы военных. Потом-то выросли дома попрочнее — из местного материала. Из вулканического пепла легкие панели теперь выпускают, и поговорка «Мы живем, как на вулкане» обретет иронический смысл. Многие из нас бытуют как на землетрясении, если нервы ни к черту, побаиваются тектонических подвижек, когда трясет Сахалин и Камчатку.

Каменные дома повышенной сейсмоустойчивости в Магадане тоже относительно быстро изнашиваются в охотоморском климате. Вода камень дробит, а кирпич уступает пальму первенства льду. В Магадане представления о пальмах дает обильный снегопад, полторы-две месячные нормы за ночь: ветки лиственниц благодаря липкому снегу обретают объем, изгибаются, словно опахала. Воздух благоухает интимом накрахмаленного белья. Пальма обосновалась на всех широтах в виде пальминга — знакомого всем, кто пытается лечить ослабевшие глаза теплом собственных ладоней. Иногда кажется, что магаданские улицы делают себе пальминг, чтобы лучше видеть в зимней дымке.

Чтоб мне провалиться сквозь землю, — клялись строители, и вот уже несколько панельных домов просело в мерзлоту. А здание под номером один на главном проспекте города, плавно переходящем в легендарную Колымскую трассу, в новом веке снесено от греха подальше. Много лет входит оно в учебники по мерзлотоведению, поскольку более полувека простояло на ледяной линзе, опасно просев северо-восточным углом, отчего пол был подобием кегельбана. Там теперь небольшой сквер — приют любителей задумчиво выпить пива с сигаретой. Я теперь не курю, да и пива не пью. Посидел на юру, повспоминал, как здесь работалось и жилось в творческом коллективе книжников: какое было веселье на еженедельных банкетах в складчину, сколько случилось встреч и разговоров всласть.

И вдруг затрясло меня крупной дрожью индивидуального землетрясения: многих работавших в снесенном здании уже нет на свете, их голоса наполнили виртуальный слух. Я знал их, молодых женщин — ту, что погибла от рук мужа, задушенная в садомазохическом порыве и лежала не похороненная несколько дней, ее дочку увезли в больницу с признаками отравления трупным ядом. Вспомнил и ту, что попала под машину на перекрестке у автовокзала в ожидании зеленого сигнала светофора. Она так хорошо отозвалась о моей первой книге, а теперь лежит на Марчеканском кладбище рядышком с отцом под отшлифованными гранитными блоками. Оттуда видно море. И чайка, подгоняемая бризом, с печальным криком низко пролетает над вершинкой, с которой открывается вид на Марчеканский залив, куда заходят рыболовные суда, где была да сплыла база подводных лодок.

Помню и красавицу Любу, что загадочно погибла под колесами автобуса в районе Простоквашина, после щедрых авансов книголюбов на собрания сочинений Солженицына, так и не дошедших до Магадана, немалые центнеры книг. Деньги щедро сыпались в кассу. Теперь-то книжные магазины позакрывались, а в самом заметном торгуют обувью. Когда я беру в руки ботинки, чтобы надеть, всегда тянет почитать их.

О Солженицыне, конечно, не забывали, но вот он умер, и волна вторичного интереса накрыла страну глобально, а кое-кто попечалился и о других писателях, отдавших здоровье и жизнь непосредственно Колыме. Самый первый, кажется мне, по величине дарования и по тому, что нового, страшного удалось сказать о человеческой природе — Варлам Шаламов. Он предстает в моем воображении как генерал Карбышев, замученный немцами в войну, хотя умер на воле, если можно назвать волей жесткую койку в лечебнице. Он первый сказал о воскресенье человеческого разума в физиологическом смысле: как пробивается поэзия сквозь рубцы живой, но уже не мыслящей мозговой плоти. Он все испытал на себе, словно войдя в ядерный реактор.

Какие другие неведомые таланты зарыты на твоих полынных, иван-чайных полях, Колыма! А что взошло?

Люба, фанатка Солженицына, была журналисткой, но не придерживалась фактов, давала волю фантазии, и в такой мере, что в наше время не вылазила бы из судов по искам за клевету. Я был последним, кто печатал ее полные неточностей заметки, по мере возможности перепроверяя на местности.

Артистов и самоубийц принято хоронить за пределами кладбища. (Моряков вообще за пределами суши.) Надо было бы прибавить сюда и журналистов, четвероногую власть, — сам более 50 лет занимаюсь этим самоубийственным актерством и знаю, о чем речь. Правда, та, о ком говорю, как и я, не выходила из партии, поскольку не состояла в ней, вышла из жизни, так и не прочитав толком сочинения Нобелевского лауреата.

Да, пока не забыл, Солженицын был пятнадцать лет назад в Магадане пролетом из Америки: вышел из самолета, но в город лауреата без визы не пустили. Он опустился на колени и поцеловал землю: мол, приношу поклон колымской земле, схоронившей в себе многие сотни тысяч, если не миллионы наших казненных соотечественников. Цитирую по печатному источнику. (Далее отточие, видимо, у Исаича перехватило дыхание.) По древним христианским представлениям, земля, схоронившая невинных мучеников, становится святой…

Я-то знал, что названная цифра человеческих потерь гиперболическая: управлению милиции достался от лагерных времен в наследство миллион дел. Не могли же каждого расстрелять три раза! За каждым зэка числилась не одна ходка. Расстреляно было, по официальным данным, восемь с лишним тысяч человек, в основном уголовников, а всего через колымские лагеря прошло за полвека более двухсот тысяч человек.

Но никто ни до, ни после Солженицына не целовал магаданскую землю, разве что принудительно, в гололед. Да и то прикосновения затылка не считаются.

Правда, ее едят — и эвены, и медведи. Съедобная глина закупоривает кишки зверя, отправляющегося на спячку до самой весны, защищает от нежелательных проникновений.

Прошло почти двадцать лет, как погибла та книголюбивая кнИгиня, и я вновь встречаю внешне похожую на нее молодую магаданку, память вспыхивает подобно толченому магнию — щечки-персик, ясные, глубокие глаза с характерным — елочкой — рисунком радужной оболочки! Зажигаюсь обманным клонным чувством симпатии. Разеваю рот — поговорить об Александре Исаиче, всплеске всеобщего интереса к персоне старца в связи с уходом, но так и стою с открытым ртом. Похожая, да не та! Кто она, вылитая Люба-книголюба, обещавшая найти деньги на издание моей книжки об наркодилерах? Может быть, ее дочь, скорее, внучка? Не привидение же явилось среди ясного дня, чур, меня, чур! (Кстати, улавливаете корень слова чурка?)