Надсада

Такого Володьку Белова Куриный еще не знал.

Еще он подумал, что такой Володька Белов ему не нравится – слишком ярко и неожиданно проявлял себя приятель в особые минуты душевного подъема.

«Выходит, и он способен чувствовать… – размышлял, глядя тупо прямо перед собой. – А тоже, разыгрывает из себя простофилю… Черт разберет эту породу беловскую… Такой и правда – стопчет и не заметит… Надо бы быть с ним поосторожнее, иначе все что угодно можно ожидать…»

В чем быть с Беловым поосторожнее и чего можно ожидать от Белова – Виктор Николаевич додумать не успел, потому что концерт продолжался, а Курицин знал и понимал музыку, что позволяло ему несколько свысока посматривать на прочий люд, как бы высоко этот люд ни залетал. Однако впечатление от концерта было испорчено, и он уже не мог сосредоточиться в полной мере: ерзал на стуле, принимался разглядывать затылки впереди сидящих, перебирать в памяти названия знакомых опер.

Белову не было дела до сложных переживаний приятеля, потому что он уже пребывал в том мире, в котором Курицину места не нашлось. В особые минуты состояния духа он вообще имел способность сосредоточиться в самом себе и на самом себе, кто бы в эту минуту ни находился с ним рядом. И где он пребывал в такие минуты, как высоко залетал или как низко падал, не дано было знать никому.

Среди привычных дел, которыми занимался, Белов не забывал о своем последнем посещении Иркутска, которое привнесло в его жизнь совершенно новое, пока еще не до конца осознанное, ощущение грядущих перемен. Он мотался по лесосечным бригадам, нижним складам, пилорамам, что-то выговаривал мастерам, встречался с приемщиками продукции, кого-то наставлял, время от времени посещал мэра Курицина, возвращался к ночи домой, проглатывал одну-другую чашку чая, падал в постель и проваливался в крепкий сон уставшего человека, которому больше ни до кого и ни до чего нет дела.

Марина помалкивала, теща поджимала губы – муж и зять не обращал на них никакого внимания, пребывая в своих, одному ему ведомых, мыслях. Он похудел, и это было заметно, похудел лицом, фигурой, отчего как бы увеличился ростом.

Он будто торопился доделать какие-то свои срочные, неотложные дела, чтобы высвободить время для дел еще более срочных и неотложных.

Так оно и было: Белов хотел еще раз, перед отъездом Людмилы в Петербург, провести с ней дня два-три, а там уж как бог даст: он понимал, что возвратившись в свою стихию, Людмила Вальц окунется в суету светских тусовок, поездок за границу, концертов, и ему, Владимиру Белову, в той ее петербургской жизни, может быть, не останется места.

От таких мыслей сердце его сжималось, и никогда прежде не испытанные им чувства заставляли гнать машину на дальние лесосечные участки, где он по-своему наводил порядок, не скупясь на крепкое матерное слово.

Он не позвонил Леокадии Петровне и не сообщил заранее о своем приезде. Не стал и открывать дверь своим ключом, а накрыл ладонью звонок, некоторое время помедлил и слегка надавил. Прислушался.

За дверью раздались голоса сразу двух женщин: обе, громко разговаривая, приближались к двери.

Белов выпрямился, пытаясь сообщить лицу подобающее выражение, но тут же одернул себя.

«Что я, актеришка какой-нибудь, в самом деле, – подумал с досадой. – Уже в собственную квартиру не могу войти нормально…»

– Владимир Степанович, какая радость, что вы приехали, – всплеснула руками Леокадия Петровна, но Белов видел только ее дочь, которая стояла чуть поодаль от матери.

Людмила Вальц смотрела как бы исподлобья, и в глазах ее он читал неподдельную радость. Она ждала его, Владимира, и он это теперь хорошо понимал.

Леокадия Петровна сказала еще какую-то дежурную любезность, взглянула на Белова, на дочь, тихо повернулась и ушла в глубь квартиры.

А они – Белов то есть и Людмила Вальц – медленно, повинуясь какой-то неведомой силе, качнулись навстречу друг друга. И он услышал прерывистые слова:

– Я ждала вас… Тебя… Думала: уже никогда не приедешь.

– Но я же приехал, – так же тихо, сдерживая дыхание, отозвался он, прижимая к себе горячее тело женщины. Любимой женщины, в чем он теперь уже не сомневался.

– Ты… Ты думал обо мне? – спрашивала она, заглядывая в его глаза.

– Я только о тебе и думал…

– Правда?.. – не верила.

– Правда. Знаешь, а не поехать ли нам куда-нибудь подальше, на Байкал, например? – вдруг отстранился от нее. – Я сейчас быстренько приведу себя в порядок после дороги, и мы с тобой мотанем. Хочешь?

– Хочу, – кивнула головой.

И они прошли в квартиру – каждый в свою комнату. Прошли, не обратив никакого внимания на стоящую у окна Леокадию Петровну, которая, конечно, все понимала и, видимо, не знала, как себя вести. Затем шагнула к книжному шкапу и взяла первую попавшуюся под руку книгу.

Владимир Белов и Людмила Вальц уехали.

Несказанная синь прекрасного Сибирского моря заполняла все пространство – от земли до неба, сливаясь с уходящими за горизонт лесами, с нависающими над водой скалами, с кромкой усыпанного галишником берега, по которому они брели, обнявшись и время от времени замирая на месте, чтобы прижаться друг к другу и сказать какие-то слова. Слова немногие, но для них самые главные, какие произносят все влюбленные на земле.

– Не понимаю! – мотал головой Белов. – Не понимаю, как столько лет я мог жить без тебя…

Он задумывался на мгновение, словно силился проникнуть в глубинные дали самого себя, но усилия его были напрасны, и это он тут же сознавал. Горькая короткая усмешка сожаления пробегала по губам, словно хотел сказать что-то такое, о чем никому на свете сказать бы не решился, а вот ей, Людмиле Вальц, – готов был. Ей, совершенно не знаемой им женщине, явившейся из не знаемого им мира, и заполнившей своей нежностью все уголки мира его, потомка Сибирских староверов, который до встречи с ней и знать не знал, не думал, не ведал, что и над ним, над его волей тоже есть власть, способная и вознести к небесам, и опустить на самое дно жизни.

Теперь же близость этой молодой красивой женщины возносила его к небесам. Густые волосы накрывали плечи Людмилы, падали на грудь, и она то и дело отбрасывала их назад легким привычным движением, заглядывала в его глаза, тихо смеялась или вдруг отстранялась и снова прижималась к нему.

Потом они сидели в каком-то небольшом уютном ресторанчике, из окна которого открывался вид на Байкал, и Белов признался, что в этот день ничего не ел. Она придвигала к нему одно блюдо за другим, шутливо настаивала, чтобы он съедал все без остатка, и он покорно исполнял ее капризы.

– Мужчина должен есть много мяса, потому что он – добытчик, – говорила она ему с улыбкой. – А дело женщины – прислуживать своему мужчине, быть рядом с ним и в горе, и в радости.

– И ты способна быть со мной и в горе, и в радости? – так же шутливо спрашивал ее Белов.

– Сейчас – да. Сейчас – хоть на край света.

– На самый-самый? – переспрашивал.

– Ну вот на самый-самый краешек, чтобы только не упасть в бездну…

– В какую такую бездну? – не понимал Белов.

– Откуда уже не возвращаются, – уточняла она.

– А я и не позволю упасть, – приподнимался на стуле и разводил руки, словно хотел удержать от падения в предполагаемую бездну.

Она отстранялась, шутливый разговор переходил на серьезный, и оказалось, что им надо много сказать друг другу, а время летит так быстро, что не способно уместить в себя и малой доли переполнявших их чувств и мыслей.

– Ты в Иркутске часто бываешь? – спрашивал, заранее беспокоясь, что редко будет видеть любимую.

– Н-нет, и мне совестно бывает перед мамой, она ведь всегда ждет меня, хотя ни в чем не упрекает. Я совершенно не знаю Сибири: жизнь моя после школы вся была связана с Петербургом, Европой, где о Сибири имеют самое отдаленное представление. К тому же мое общение ограничивается людьми искусства, которых практическая сторона жизни интересует поскольку-постольку. Правда, я всегда каким-то седьмым чувством ощущала собственную принадлежность к сибирской культуре, старалась читать сибирских писателей, посещать вернисажи сибирских художников, если это удавалось. Не так давно привелось побывать в Москве на выставке одного художника, картины которого приходилось мне видеть и раньше. Так я была просто очарована его новыми работами – вроде бы бесхитростными и в то же время сильными своим письмом, переданными на полотнах характерами. Представляешь, никак не могу забыть глаза людей, которые смотрели на меня с полотен, – простых охотников, крестьян, жителей сибирской глубинки. Я не решилась подойти к самому художнику, чтобы высказать ему свое восхищение, и жалею о том. Слышала, что после вернисажа с ним случилась какая-то нехорошая история, а что случилось – не знаю…