Надсада

Точно так же, как в свое время о дядьке Даниле Афанасьевиче, о Владимире ходили слухи, мол, «гуляет кобель», что тот кот мартовский, во-он, мол, как «бедняжка Марина Николавна сошла с лица…»

К тому времени, а на дворе были уже девяностые годы, и предприятие его тестя Николая Ивановича Бабушкина подошло к такой черте, за которой маячило банкротство. И что бы уж там было дальше, только в один не совсем прекрасный день Николай Иванович умер. Теща затосковала, стала мотаться по больницам, часто приходить к дочери, оставалась ночевать и однажды переехала насовсем – детей-то больше в семье Бабушкиных не было, и Валентина Петровна все свое внимание сосредоточила на Марине. Вернее, они стали друг другу ближе, чем когда-либо, потому что и Марина остро чувствовала собственное одиночество, часто покидаемая мужем на целые недели.

Белов к Валентине Петровне относился с предупредительностью, но равнодушно. Ничем при теще не выказывал и свое охлаждение к Марине. Хотя надо сказать, что к Марине он никогда и не испытывал особых чувств, которые принято называть любовью. Он вообще никогда не любил ни одну в мире женщину или не успел полюбить, будучи постоянно занятым своими делами, где поначалу на первом месте была карьера, а потом деньги. Ну, может быть, еще и власть, но власть не в том виде и значении, в каком понимал ее Курицин: власть в понимании Белова заключалась в том, чтобы брать людей, переставлять их по собственному усмотрению, награждать и наказывать, отличать перед другими или вовсе втаптывать в грязь. Не очень-то жаловал откровенных лакеев, но и не любил выскочек.

В среде подчиненного ему люда особо отличал мастеровитых, будь то сварщик, токарь, столяр, плотник, бондарь – все равно, кто. Отличал и таких, которые умели жить собственным хозяйством, вкалывая на этом хозяйстве круглые сутки. Когда во дворе два-три коня, пять-шесть голов крупной рогатой скотины, с десяток поросят, по штук двадцать курей, гусей, когда есть свои собственные пасека, большой огород, грузовичок, тракторишко, какие-нибудь косилка, грабли, плуг и так далее, тогда человеку нечего бояться ни перемен формации, ни перестроек, ни кризисов. Такие у Белова ничего не просили, не заискивали перед ним, но и не набивались в равные. Белов иной раз останавливал машину у какого-нибудь такого зажиточного двора, хозяин выходил навстречу, и они потом подолгу беседовали за чашкой чаю.

Таким образом любознательный Белов как бы набирался опыта у людей хоть и отдаленно, но все же близких ему по складу ума, характера, по отношению к работе, к жизни вообще.

До Марины ли было ему, до семьи, если во всей стране создались такие условия, когда надо было хватать, урывать, подгребать под себя, не пропускать мимо ничего из того, что само плыло в руки. И он – успевал, урывал, подгребал, и руки его, мозги его ничего не упускали из того, что готово было проплыть мимо.

Так он и жил, пока не стал понимать, что в жизни кроме денег есть еще нечто такое, без чего эта самая жизнь ущербна, обеднена самим человеком, к тому же имеющим деньги, иные, чем у многих людей, возможности, но продолжающим замыкаться в собственном мирке, который – увы! – вдруг оказывается таким узким и мелким, что поневоле задумаешься: а надо ли иметь столько денег и что ты собираешься делать с ними, когда их станет еще больше?.. Мысли такие особенно появлялись в голове после бесед с братом Николаем, но более всего подвигнул к оным приятель Витька Курицин, с которым как-то наехал в областной центр, где надо было решить один важный для них вопрос.

Вопрос решили, и оставалось время. Курицин предложил сходить в филармонию на концерт заезжей оперной дивы, сказав, что билеты он уже купил и что он, то есть Курицин, очень хотел бы видеть приятеля на том концерте.

И Белов уступил, по своему обыкновению усмехнувшись и глядя в упор в лицо приятеля, дескать, посмотрим, что же ты, паря, знаешь такое, чего не знаю я.

Концерт начался с исполнения оркестром какой-то сюиты, и Белов слушал, разгадывая музыкантов, которые старательно елозили смычками по струнам скрипок, дули в разного размера и формы трубы, стучали по округлым барабанам и били в тарелки.

Мало-помалу он стал следить за подъемами и спадами в исполнении оркестра, что обязательно было связано с резкими переменами в движениях дирижера, и все это вместе ему даже стало нравиться, ведь он никогда раньше не бывал на концертах, где исполнялась классическая музыка.

Не забывал Белов и время от времени искоса взглядывать в сторону Курицина: тот сидел в напряженной позе с будто окаменевшим лицом, устремив глаза в сторону сцены, и тело его как бы обмякло только после того, как прозвучал последний аккорд и дирижер повернулся лицом к публике.

– Прекрасное исполнение, не правда ли? – обернулся Курицин к Белову. – Особенно заключительная часть – сильная и вместе с тем мелодичная.

– Ничего себе, – спокойно отозвался Белов.

И далее уже нарочито грубовато, подбирая слова и наслаждаясь производимым на приятеля впечатлением:

– Музычка как музычка… Мне больше по душе слаженность команды музыкантов. Вот сидят пятьдесят лабухов, играют каждый на своем инструменте, и никто не вылазит вперед, не отстает, а выигрывает точно – нотка в нотку. Я и подумал: вот бы нам всем так крутиться, чтобы каждый, как в этом оркестре, точно исполнял свою партию. Ты представляешь, сколько можно было бы заработать бабла?

– Ты, Степаныч, и тут не забываешь о бизнесе, – неприязненно произнес Курицин. – Брось думать о нем хоть на эти два часа, пока длится концерт. Получи удовольствие… И вот что я тебе еще скажу: обижайся на меня или не обижайся, но во всем мире мало найдется серьезных бизнесменов, которые не находят времени, чтобы посетить оперный или драматический театры, балет, какой-нибудь вернисаж, где бывают выставлены полотна хороших художников. Происходит это потому, что это люди прежде всего образованные, знающие цену истинной культуре. По этой же причине они готовы платить огромные деньги за какой-нибудь рисунок Пикассо, например. Деньги только ради денег – это… это…

– Ограниченность? Ты это хочешь сказать? – усмехнулся Владимир.

– Пусть будет по-твоему: да, ограниченность. Но тебя я бы к ограниченным людям не причислил. И брось эту позу независимого самодостаточного барина. Без понимания истинной культуры, искусства никакая личность не может состояться. Ни-как-ка-я! Тайга, да еще бабло, пьянка с бабами и водярой на базе – это для Косых и иже с ними.

– Но ты ведь и сам там бывал. И водочку пивал в свое удовольствие…

Посмотрел на приятеля все с той же усмешкой, добавил:

– С девочками…

Курицин покраснел, что всегда указывало на его крайнее внутреннее раздражение, вскинулся, глаза его блеснули неприязнью:

– Намекаешь на мой промах? Не бойся, следующий раз не промахнусь.

– Не успел в кресло мэра сесть, а уже грозишь? Ну-ну, не промахнись, только повода я тебе не дам. Что до барина, то барин здесь – ты, а меня терпишь, потому что деваться некуда. И сюда привел, чтобы лишний раз покрасоваться – вот, мол, я какой, не то что ты, медведь сиволапый.

– Знаешь, Степаныч, – вдруг растянул губы в деланой добродушной улыбке Курицин. – Наши с тобой отношения мы с тобой, по-моему, давно выяснили. И каждый знает свое место. Я сюда пришел получить удовольствие, и давай не будем цеплять друг друга…

– Давай, – в третий раз усмехнулся Белов.

Между тем оркестр заиграл и вышедшая на сцену дива запела…

Чудный голос одетой в длинное платье средних лет женщины захватывал всех, кто в этот момент сидел в зале филармонии. Дива исполняла арию Нормы из оперы Беллини «Норма» – медленную, тягучую, выворачивающую наизнанку душу. Поднявшаяся по окончании арии волна людских эмоций ошеломила Белова, и, как это всегда с ним бывало в минуты особого напряжения, когда надо только сделать самый первый шаг навстречу неведомой опасности, он вдруг поднялся со своего места, мягко, но властно взял из рук Курицина букет цветов, с которыми тот пришел на концерт, и направился к сцене. К удивлению все того же Курицина, Белов спокойно поднялся на сцену и под ликующие выкрики людей в зале подал цветы диве, успев при этом приложиться к ее руке.