Надсада

«Да ведь это она о брате Николае», – догадался изумленный Владимир.

– Подрезали его московские бандиты, сейчас здоров и пишет свои картины в Присаянском районе, где я и проживаю, – неожиданно для себя брякнул Белов.

– Как, и ты его знаешь? Знаком с ним?..

– Это мой двоюродный брат – сын того дядьки Данилы, о котором я вам с Леокадией Петровной рассказывал в ресторане.

– И правда, – широко раскрыла глаза Людмила. – У него же фамилия, как и у тебя, – Белов. Николай Белов, это я хорошо запомнила – как же я сразу не сообразила, что ты можешь иметь к нему прямое отношение. Ты знаешь, милый, я достаточно много бывала на вернисажах самых разных художников, в том числе и зарубежных, но такого сильного письма, как у твоего брата, просто не припоминаю. Это же огромный талант!

– Земля у нас, наверное, такая, где есть о чем говорить, с кем говорить и кому говорить…

– Согласна. И ты непростой. Я когда увидела тебя поближе, сначала в аэропорту, потом в машине, то как-то даже оторопела от той необычайной силы, какая от тебя исходила. Ведь мне мама рассказывала о тебе по телефону, но я не то чтобы не верила ей, я была словно отгорожена от всего, что не касается мира, в котором жила. Хотя… своими рассказами и характеристиками она меня все-таки заинтересовал, а и я была не прочь с тобой познакомиться.

– Вот и познакомилась. Но я ничем особым себя не проявил, а брат мой действительно…

И он стал подробно рассказывать историю дядьки Данилы, передавая почти дословно свои с ним беседы в зимовье, не упуская и малых подробностей их охотничьего быта. Затем поведал о поездке Данилы Афанасьевича в Тульскую губернию, о встрече с любимой женщиной, сыном, о происшедших в жизни старого таежника переменах и о самом Николае, проживающем почти безвылазно на выселках.

– Скажу честно: моя работа никак не соприкасается с работой брата. Я и вообще далек от того, что он делает. Наши с ним нечастые разговоры, бывало, приводили к временному отчуждению, и я уходил, чуть ли не хлопнув дверью. Но я не мог не чувствовать, не понимать, что брат – человек в нашей беловской родове особый, необычайно талантливый и честный, – неожиданно для себя признался Владимир. – И ты вот, как женщина из совершенно другого мира, это подтвердила.

Произнося последние слова, Белов встал, опустился на колено перед Людмилой, взял ее руки в свои, закончил:

– Спасибо тебе, дорогая…

– За что же спасибо, милый? – наивно отозвалась она.

– За твой ум, за то, что ты есть. За все. Я просто тебя люблю.

– И я тебя люблю.

Помолчала, добавила:

– Ты тоже талантлив не меньше, чем твой брат.

– В чем же? – удивился Владимир.

– В том, чем ты занимаешься и в чем преуспел.

– Это обычная ломовая работа, в которой я закручен больше, чем другие, потому и добился кое-чего, – не соглашался Белов.

– Ты дал работу своим землякам и, значит, занял место, на которое пришли бы совершенно сторонние люди и всё погубили бы, – настаивала Людмила.

– Что – все? – спрашивал, будто не понимая, о чем речь.

– Все, – твердо заключила женщина.

Белов в эту минуту испытывал такую внутреннюю безысходность от раздираемых его противоречивых чувств и мыслей, что не знал, как воспринимать слова Людмилы и о чем говорить дальше. Глаза потемнели, легкая краска покрыла щеки. Он прижал лицо к ее ладоням, словно затем, чтобы скрыть собственное волнение, потом резко встал и сел на свое место.

Некоторое время они молчали, и теперь уже Людмила встала и подошла к нему: обхватила его голову руками, прижала к груди, и он услышал, как ровно и сильно бьется ее сердце.

И Владимир подумал, что так может биться только сердце любящей женщины.

И придвинулся вечер. Влюбленные встали, пошли к выходу.

Домой вернулись за полночь, и снова каждый прошел на свою половину.

Леокадия Петровна то ли спала, то ли делала вид, что спала, но Людмила только глянула в ее сторону и занялась собой: переоделась, прошла в ванную, а оттуда – в комнату Владимира.

На следующий день оба засобирались в дорогу. Леокадия Петровна не вмешивалась, но за чаем все же решилась спросить: куда они собрались.

– Не волнуйтесь, уважаемая Леокадия Петровна. Мы на пару дней съездим ко мне в Присаянское. Там в это время работает один известный художник, которого я хорошо знаю, так Людмила хочет с ним познакомиться. Заодно покажу ей наши глухомани, наших людей. В общем, завтра к вечеру будем в Иркутске. Или послезавтра, – уточнил на всякий случай.

Всю дорогу до Присаянского Людмила Вальц не переставала удивляться необозримости унылых полей, разнообразию лесов, убогости встречающихся сел и деревень, разношерстности столь же убого одетого люда. Присаянское обогнули стороной, и теперь уже петербургская гостья дивилась ухабистости дорог, их замысловатым переплетением с резкими подъемами и столь же резкими падениями в скрытые до времени от глаз овражки, из которых «крузер» Белова выныривал, не сбавляя скорости. Женщина ахала, хваталась за какие-то ручки, нарочито жалобным голосом просила ехать помедленнее, на что Владимир согласно кивал головой, но не спешил выполнять обещанное.

– Все, больше не могу. Дай хоть выйти на свежий воздух, передохнуть.

Остановились как раз напротив березовой рощи. Потемневший снег еще лежал немногими островками промеж белоствольных красавиц, но уже кое-где начинала пробиваться зеленая трава, и это пограничное состояние природы вызывала двойственные чувства.

На открывшееся перед ними великолепие Людмила смотрела во все глаза: с рассыпавшимися по плечам волосами и трепетавшими от охватившего ее волнения губами она похожа была на какую-нибудь фею из читанной в детстве сказки. Владимир даже попытался вспомнить, из какой, но не вспомнил и слегка отступил, чтобы удобнее было любоваться молодой женщиной, которая нравилась ему вся – от кончиков пальцев ног до последнего волоска на гордо поставленной голове.

– Ах, какие березки!.. – радовалась женщина. – Я таких никогда не видела…

«Ты вообще еще ничего не видела, кроме своего гнилого запада, – думал Белов в своей обычной манере, донельзя довольный тем, что вытащил Людмилу из бетонного мешка многоэтажки в мир, который он любил всем сердцем, хотя никогда и никому на свете в том не признавался.

«Затрачу-ка я еще часика два и покажу тебе такие места, от которых и у самого дух захватывает, а к Николаю – успеем», – решил про себя, и скоро машина их вырулила на ровную асфальтированную дорогу и помчалась с возможной скоростью в сторону открывающихся взору белоснежных вершин Саянских гор.

Вот уже закончился асфальт, позади остался поселок Ануфриево, гравийная дорога сменилась песчаной, и по обе стороны ее стали нависать бесформенные скалистые гряды предгорий.

Остановились у покрытой выступами и впадинами отвесной скалы.

Людмила запрокинула голову, лицо ее раскраснелось, от напряжения на глазах выступили слезы.

– И сколько же здесь метров: пятьдесят, шестьдесят?.. – вопрошала растерянная, изумленная.

– Более сотни, – отвечал с улыбкой Белов.

– Более сотни?.. – дивилась еще больше.

Поворачивалась к Владимиру, округляла глаза, восклицала:

– Это надо же!.. И не падает…

– Тысячи лет не падает и уже не упадет, во всяком случае, пока мы с тобой здесь находимся.

– А если упадет? Вот возьмет и – упадет?..

Она заливалась счастливым смехом, кружилась, тыкалась в грудь Белова, который вдруг подхватил ее на руки и закружился вместе с нею.

А вокруг них была уже дикая природа Присаянья, где в обилии зеленели молодые кедры, стояли сосны, лиственницы, но снега здесь было гораздо больше, чем в той березовой роще, что осталась далеко позади.

Проехали еще метров пятьсот и остановились на площадке, где можно было развернуться.

– Здесь мы с тобой, Люда, попьем чаю – такого чаю ты никогда в своей жизни не пробовала, – говорил Белов, вынимая из багажника машины небольшие, подшитые резиной, войлочные сапожки и легкий пуховик, – все это он прихватил с собой, с детских лет привыкший все предусматривать заранее. – Переобуйся и сними свою куртку – в этом тебе будет удобнее.