Надсада

Бомжи, наркоманы, алкоголики, одинокие старики и прочий брошенный властью люд был одной из составляющих стратегии той кампании, который был просчитан до единой души – по улицам, переулкам, по вовсе позабытым-позаброшенным закуткам. Кампании, обкатанной и опробованной по российским глубинкам многожды и неизменно дающей требуемые результаты.

Избирательные участки принимали всех: опохмеленных и неопохмеленных, босых и обутых в какие-нибудь засаленные комнатные тапочки, полураздетых и кое-как прикрывших тело какой-никакой обдергайкой, о которую вытирают ноги, сквернословивших и ведущих себя тише тихого, горланивших песни и просто отмалчивающихся.

Здесь, на избирательных участках то есть, утверждались главные принципы современной демократии, где бомжи, наркоманы, алкоголики вдруг оказывались самой активной частью так называемого электората, голосовавшего за не пришедшую на избирательные участки интеллигенцию, за прочий отсидевшийся по своим домам и квартирам народ. Ведь арифметика здесь простая: не явился ты, то за себя, а заодно уж и за тебя проголосовал тот, кто явился. В данном случае явился бомж, наркоман, алкоголик – ему, получается, ты и доверил свой голос. Он – и главный избиратель, определяющий судьбу всего населения конкретного региона.

– Сволочизм человеческий во время предвыборной компании проявляется во всей наготе и полноте, – между тем продолжал Виктор Николаевич. – И не выиграть бы мне эту кампанию, если бы не встречался с населением, не говорил с народом откровенно, не кривлялся и не паясничал, не обещал золотые горы. Но главное – это мои многочисленные встречи в советах ветеранов. Встречаясь с людьми, я видел, понимал: призови сейчас людей встать под знамена России и пойти против какого-нибудь явного ворога, и – не пойдут, а расползутся по норам, норкам, норушкам, дабы отсидеться, переждать еще одну напасть. Наш человек, Степаныч, ведь только и делает, что пережидает то одну, то другую, то третью напасть. Он не живет, а выживает, пе-ре-жи-да-я. Жить-то ему не дают. Разные реформаторы не дают. Все одно, под каким флагом или соусом. Утрачено, то есть, доверие к власти. И сегодня, как мне представляется, самая важная, самая главная, самая наипервейшая задача власти на всех ее уровнях – задача возврата доверия к себе, то есть, к власти.

– Тебе-то какая в том печаль? Вот попривыкнешь к своему нынешнему положению хозяина района и станешь таким же. Все делается ради денег, и к власти люди рвутся ради денег. Я в том не сомневаюсь, а сейчас в тебе говорит ущемленное самолюбие, ведь на чуть-чуть, на самую малось ты опередил Ваську Косого. А кто ты по своему интеллекту и кто – Васька? Вот и краснобайствуешь.

– Не стану спорить. Но мое от меня не уйдет, и свою империю я на этой земле создам. Вот только в деньгах ли дело? На постоянное жительство в Иркутск я никогда не вернусь, потому что там для меня места нет и не было никогда. Зато в Присаянском я многого могу достичь и стать первым человеком не только по своей должности, тем более что сейчас в моих руках все приводные ремни. Есть знания, опыт, образование. Так почему бы не попытаться сделать край Присаянский и богаче, и краше, и приспособленнее для проживания? А, Степаныч?

Курицин говорил, Белов его слушал. Слушал с плохо скрытым недоверием, потому что Курицин, как ему казалось, только пытается убедить Белова в том, чего не было и нет в самой природе Виктора Николаевича. В то же время он был готов к подобному монологу, потому что и сам был близок к тому, чтобы от чего-то отказаться и, наоборот, – впустить в свою жизнь что-то такое, чего еще недавно сторонился.

«Остапа Бендера несло…» – подумал он, вдруг вспомнив читанный некогда роман Ильфа и Петрова.

– Ты слышишь меня, Степаныч? – напомнил о себе приятель.

– Слышу, дорогой. Слышу и думаю о своем. И хочу сказать вот что: лично я бы хоть сегодня сбежал отсюда куда подальше. Сломя голову сбежал.

– Не понимаю?.. – в глазах Курицина отразилось недоверие. – Не понимаю. Ты же здесь как рыба в воде. Здесь та стихия, в которой ты безошибочно ориентируешься, тебе открыты все двери – власти, бизнеса, человеческих взаимоотношений. И – бежать… Куда? Зачем?

Он замолчал.

Молчал, опустив голову, и Белов.

– Ну ладно, не хочешь говорить – не говори, – сказал через некоторое время Курицин. – Однако ничего подобного я ранее от тебя не слышал.

– Да что там перетирать одно и то же! – с гримасой ненависти на небритом лице неожиданно почти выкрикнул Белов. – Здесь действительно моя стихия, но стихия давно пройденная, как бывает сотни раз пройдена старая таежная тропа. Человеческие взаимоотношения меня интересуют и того меньше, потому что я – вышел из местного люда, и мне он не интересен. Не интересен, потому что слишком прост, наивен, не способен устроить собственную жизнь. Только бизнес меня здесь удерживает и я буду делать деньги всеми доступными мне способами – в силу своих талантов и не вступая в конфликт с законом, а тех, кто попытается мне в этом помешать, буду рвать на куски.

«Однако полезло из тебя, приятель, – неприязненно подумал Курицин. – Ну-ну, послушаем дальше».

– И ты туда же: глаза узрел страдальческие – ну прямо как мой брательник Колька… Твое теперешнее желание сделать здесь жизнь богаче и краше, ежели и в самом деле представить, что ты к этому стремишься, разобьется о все то же равнодушие местного народа, – между тем продолжал Белов о своем. – Хотя, я думаю и даже уверен в этом, ты мне лапшу на уши вешашь. Не к тому ты стремишься и не тем хочешь заниматься. Да бог с тобой.

Как часто бывало с ним, помолчал и добавил:

– Или черт…

Зло усмехнулся, резко сплюнув. Быстро взглянул на Курицина, который в этот момент отвернулся.

– Вот не было меня почти две недели, и что же? Работа фактически встала. Мужичье в загуле. Мастера разводят руками, и только одно слышу: «Степаныч, а я че могу…» «Степаныч, никакого с ними сладу…» Проехал я по поселку, вытащил иных из дому, дал по харе одному, другому, так сегодня утром к отходу вахтовки почти все собрались. Полупьяные, похмельные, ср…, но собрались. Да будь я трижды филантропом, но людей этих переделать не дано никому. А с другой стороны глянуть, то и их можно понять: страну – развалили, твердый заработок – отняли, какие-то социальные гарантии – побоку, так хоть в водке душу отвести.

Белов выговорился и теперь сидел с блуждающими глазами на побагровевшем лице. Во всем его облике чувствовалась какая-то хроническая усталость, какую нельзя снять ни крепкой выпивкой, ни доброй охотой на матерого зверя, ни отдыхом где-нибудь на Канарах. Такая наваливается на человека, когда как бы усыхает душа его. Усыхает от многих страданий, от многих потерь, от невозможности вернуться к изначальному – начать то есть жизнь с чистого листа – так, во всяком случае, показалось Курицину. Потому он еще внимательнее стал вслушиваться в слова, всматриваться в глаза собеседника.

«Что-то здесь не то и не так, – думалось между тем. – Или тебе действительно хвост прищемили, или уж что-то иное, недаром две недели болтался в Иркутске… И чего это надо было столько времени болтаться?..» – изводился в догадках.

Белов не собирался столько времени пробыть в областном центре – три-четыре дня и не более того. Даже в связи с приездом дочери Леокадии Петровны – Людмилы. Ну, встретил, ну, отдал дань приличия, сводил куда в ресторан женщин и – отвалил в свои присаянские пенаты. Однако он превысил все нормы, какие отпускал себе на подобные поездки.

Белов в первый же вечер пригласил женщин в лучший ресторан Иркутска отужинать, мотивируя свое приглашение тем, что такую встречу надо бы отметить шампанским, тем более что сам выход на люди не представлял для женщин особых хлопот, ведь они и без того собирались принарядиться для домашнего застолья. Имел он при этом и свое соображение, которое состояло в том, что в ресторанном чаду, толкотне, шарканье официантов и разговорах за ближними столами он останется самим собой и внутренняя его скованность мало-помалу сгладится, останется незамеченной и он как бы сохранит собственное мужское достоинство человека самодостаточного и независимого ни от каких чувств.