Надсада

Леокадию Петровну мало заботила его материальная обеспеченность, потому что Милочка сама стояла на своих ногах, зарабатывая концертами в основном в зарубежных поездках. Правда, не настолько, чтобы купить матери квартиру, хотя, наверное, могла бы, но Леокадия Петровна не позволила бы, иначе какая же она мать, если не даст возможность дочери окончательно утвердиться в жизни. Материальная сторона взаимоотношений дочери и Белова ее мало интересовала еще и потому, что она всю свою сознательную жизнь дорожила собственной независимостью, чего желала и единственному дорогому ей человеку.

– Зависеть от мужчины, это не про Вальцев, – говорила она иной раз Людмиле. – Зависеть – значит потерять себя, свое призвание, талант, даже честь. Под честью в данном случае я подразумеваю униженность женщины, которая не может и шагу ступить без дозволения на то мужчины. Даже понравившуюся ей вещь купить не может без оглядки на карман и на согласие на то мужчины. Пусть другие живут так-то. Пусть носят подаренные им дорогие украшения, ездят на дорогих авто, живут в комфортабельных домах с бассейнами и прочими приятностями, а мы будем са-мо-дос-та-точ-ны-ми, – подчеркивала намеренно.

– Ну а ты, мама, считаешь ли себя счастливой? – как-то спросила дочь.

– Сказать, что совсем счастливой, – не могу. Полюбила твоего отца, а он нас оставил. Не смогла реализоваться в педагогической работе – тут я могла бы сделать гораздо больше. Но это все пустяки по сравнению с тем, что у меня есть ты. И я счастлива твоими успехами.

Помолчала, раздумывая, закончила не совсем уверенно:

– Наверное, все-таки я – счастливая. Впрочем, какое это имеет значение, если я собственной жизнью удовлетворена вполне.

– Ну и хорошо, – прижалась к ней дочь. – Поживем пока поврозь, а там и сойдемся, чтобы жить под одной крышей.

– Как уж там будет – не знаю, но я тебе, доченька, желаю одного – самодостаточности, какая неотделима от материальной независимости. Только при таком условии мужчину можно полюбить сердцем, без примеси корысти, – что уж греха таить, очень часто корысть заменяет нам, женщинам, подлинное чувство. Даже в какой-нибудь малости – в пустячном подарке, например. Что до дорогих подарков, то без тайного или явного намерения купить женскую любовь, как какую-нибудь вещь, здесь не обходится. Но ты у меня умница и все понимаешь. Я за твое будущее спокойна.

Та брошь, на которую обратил внимание Белов, действительно была фамильной, передаваемой из поколения в поколение по женской линии по крайней мере полтора столетия. Вальцы по женской же линии происходили из древнего польского рода баронов, потому, наверное, Людмила любила бывать в католической Польше с органными концертами, где ее принимали за свою и где у нее в среде музыкантов было много друзей. В одной такой поездке она познакомилась с молодым органистом костела в Варшаве по имени Тадеуш, с тех пор поездки в Польшу приобрели для нее свой особый смысл. Молодые люди сошлись быстро, выезжая в загородный дом Тадеуша, где жили его родители и где Людмилу принимали с особой теплотой.

Однако о том, чтобы образовать семью, между ними и речи не было: Тадеуш был предан музыке, она думала о карьере органистки. Семья бы привязала, заставила от многого отказаться, а это не входило в планы Людмилы Вальц, не забывающей ни на минуту наставлений матери, философия которой прочно вошла в ее кровь.

Так и ездила. Иногда, примерно раз в год, наезжал в Петербург и Тадеуш. Людмила познакомила его со своими друзьями, польский музыкант дичился тамошнего бомонда, стремясь к уединению с любимой женщиной. Ее же отстраненность Тадеуша от всего, чем Людмила жила, не устраивала. И приездами Тадеуша она начинала тяготиться, успокаиваясь только тогда, когда он улетал на свою родину.

О странности собственного поведения, собственных противоречивых чувств Людмила размышляла часто, но без всякой пользы – понять самое себя она была не в состоянии. В конце концов решила, что чувство ее к Тадеушу лишь временный каприз и не более того. Мало-помалу поездки свои в Польшу прекратила совсем, реже они стали звонить друг другу и к моменту последнего приезда в Иркутск к матери, где и познакомилась с Владимиром Беловым, ее длившаяся несколько лет связь с Тадеушем почти сошла на нет. Во всяком случае Людмила не испытывала ни чувства сожаления об утраченном, ни грусти, наподобие той, какую испытывает человек перед навечным расставанием с другим, бывшим еще недавно дорогим человеком.

В общем, до встречи с Беловым сердце молодой женщины было свободно.

У Владимира Белова была своя собственная история. Он часто встречался на охоте с отцом Марины, Николаем Ивановичем Бабушкиным – директором крупного завода союзного значения, хотя и располагающегося в в районном присаянском центре. Постепенно у них образовалась своя охотничья команда, где молодой Белов был безусловным лидером, что устраивало всех. Он лучше знал повадки лесных обитателей, подходы, умел расставить людей так, что каждый от охоты получал удовольствие, будучи убежденным в том, что именно он, а никто другой, сыграл главную роль в добытом, будь то лось, изюбрь или медведь.

А дома Николай Иванович говорил жене:

– Знаешь, Валя, этот молокосос, Володька Белов, каким-то звериным чутьем угадывает, где будет добыча. Энергии – через край. Мозги имеет пусть еще не до конца оформившиеся, но крепкие. Далеко пойдет, подлец. Представляешь, в нашей команде все серьезные, состоявшиеся в жизни мужики, а он, молокосос, нами всеми командует, да еще как командует – покрикивает, одергивает. И мы терпим, даже стараемся угодить, не опростоволоситься.

Мотал головой, хмыкал, жена позволяла себе вставить свое:

– Что ты хочешь, Коля, он ведь, как какой-нибудь Маугли, вырос в тайге, из тайги же и вышел – где ж вам за ним угнаться… Вы ведь люди дела, в тайгу отдыхать наезжаете, а он там живет.

– И в самом деле Маугли, – соглашался с женой Николай Иванович. – Только этот Маугли к тому же еще и образованный – институт закончил. Ты бы послушала, как он рассказывает чуть ли не о каждой птичке, травинке. Не-эт, Володька Белов, может быть, и Маугли, но современный. К тому же не в меру грубоват. Но это нам всем даже нравится – команда-то мужицкая…

Постепенно Белов стал бывать в семье Бабушкиных, где наливалась спелостью девица по имени Марина. Обедали, пили чай, и, посматривая в сторону девицы, Владимир нет-нет да ловил себя на мысли, что неплохо бы войти в семью Бабушкиных на правах зятя.

И Марина посматривала, давно заинтересованная разговорами родителей о Белове, которые и не думали о возможном интересе дочери, считая ее еще маленькой. Между тем этой «маленькой» дочери уже стукнуло семнадцать годков, за плечами была школа и пришло время определиться с вузом.

Марина уехала поступать на экономический факультет, который когда-то закончила ее мать, Валентина Петровна, и на некоторое время молодые потеряли друг друга из виду. Однако учеба закончилась, и, возвратившись домой, Марина устроилась на работу на предприятие, где работали ее родители. Тут-то и нашел ее Белов, с ходу сделавший предложение. Девушка согласилась, а уж к родителям ее они пришли вместе – так образовалась новая семья.

И минули год, два, три, а Марина все не беременела. Обратились к врачам и оказалось, что у Марины врожденное бесплодие. С этого момента Белов стал терять интерес к Марине как к женщине, а Марина в свою очередь быстро почувствовала этот холодок со стороны мужа, которого она действительно любила.

Белов ни в чем не упрекал жену, не высказывал напрямую своего недовольства, никого не завел на стороне, но дома стал бывать крайне редко.

Он не был аскетом и женщин любил, только с годами его природная осторожность развилась настолько, что не позволяла заводить связи там, где проживал, и там, где его знала чуть ли не каждая собака. Белов имел отношения вне Присаянского района, куда выезжал время от времени, как он любил говорить, «оттопыриться». Говорить, понятно, как бы о стороннем, чтобы никто и не помыслил, что это он о себе. И в связях своих он как бы повторял дядькину судьбу одинокого мужчины с той только разницей, что у Данилы Афанасьевича жены не было, а у него – была. Была физически и согласно печати в паспорте, но на самом деле эта сторона его жизни оставалась незаполненной, и оттого он постоянно чувствовал внутри себя сосущую тоску по несбывшемуся. Он ни в чем не упрекал Марину, ведь в данном случае упрекать женщину в бесплодии – признавать ее существование в своей жизни. А для него, то есть для Владимира Белова, Марины просто не существовало. Так и жил, время от времени «оттопыриваясь» наособицу, о чем наверняка никто не знал из его окружения. Это полностью устраивало Белова, хотя он мог бы прекрасно проводить время и в Присаянском, выезжая на собственную базу и там отводя душу.