Софринский тарантас

За окном монотонно шумит ветер, и на переездах предостерегающе вторит ему пронзительный по остроте свисток машиниста. Позади остался Загорск, Александров. Минут через сорок будут Васюки. Сердце мое сжималось при виде огромных просторов. И прислоняясь щекой к стеклу, я всякий раз вздрагивал, если видел где-нибудь вдали или, наоборот, совсем близко маленькую заброшенную церквушку, к которой ветер неизвестно каким только образом прилепил семена диких трав. И вот уже как ни в чем не бывало кустятся вокруг колокольни у самого креста полынь и резеда, прорастая узорными корнями цемент и кирпич. А порой, глядишь, уже и крохотные деревца вокруг купола копошатся, обычно березки, реже осинки. Слабенькие они, так и кажется, вот-вот упадут. Ветер, поднимая пыль, несет и несет к ним землицу, и они, на удивление всем, живут. Неприятно видеть такое запустение церквушек на фоне изумрудно-хрустальной осенней поры. Даже словами не передать возникающей при виде всего этого грусти. Наши предки строили храмы, душу в них вкладывали. Надеясь остаться в памяти. А память разрушили.

Глядя на церквушки, повздыхаешь, посокрушаешься и тут же, поняв свое бессилие перед всем этим громадным варварским явлением, с сожалением вздохнешь.

Монотонно стучат колеса электрички, на поворотах и спусках шумно басят тормоза, и от их действия вагон дрожит. Печаль и уныние сменяются усталостью. Сегодня я рано встал. Затем на кафедре целый час оформлял документы. А когда сотрудники навязались меня проводить, я переживал, как бы не опоздать на электричку, ведь у васюковской платформы не каждая останавливается, да и до самих Васюков добираться от платформы целый час. Глаза незаметно слипаются, и я не вслушиваюсь в стук бегущих колес.

…До чего же мила осень. Вот вновь я вижу голубоватое небо с беленьким солнцем. На изгибе поезд замедляет ход. И опять громадный чудесный храм предстает перед моими глазами.

Неожиданно у ворот его появляется какой-то старик. Быстро сняв шапку и приставив ладошку ко лбу, он внимательно смотрит на состав. О чем он думает? Он в лаптях, за плечами плетеная котомка. Губы подергиваются, пушится на ветру седая борода, зыбя вокруг себя воздух.

Бедный ты мой предок. Все мимо тебя несутся. Нет до тебя никому дела. «Вот тебе и вольная!..» — вздыхает он, глядя на состав. Я близко вижу его сконфуженное лицо с блестящими, чувственными глазами. Горькая усмешка сковывает губы. И старинный славянский лик, полный веры, смотрит на меня.

— Почему у нас это случилось?.. — хочется спросить мне воздух, деревья, багрянцем алеющую дорогу, деревянную цаплю на станционной крыше. Но волнение перехватывает дыхание.

Постепенно старичок уменьшается. И от этого на душе становится еще тяжелее. Я прилип к окну, глаза скосил влево, смотрю туда, где он стоит. Я узнал его. Это мой прапрадед… Ветер приподнял у его ног листву, закружил над головой. И вот он уже, придерживая рукой белесую бороденку, кажется мне утонувшим в разноцветной осени. Чтобы не потерять его из виду, я вскакиваю с места. Он, заметив меня, учтиво кланяется.

Молящий взгляд старичка, уменьшаясь, дрожит. Он рядом, он передо мной. Низенький. С ладанкой на шее. Жар охватывает меня. Я собираюсь крикнуть ему: «Дедушка, это я!..» Но тут вдруг кто-то рядом со мной как крикнет:

— Трофимыч, вот если бы здесь был одеколон, можно было бы и сойти.

Я в испуге вздрагиваю. Видение улетучивается. Перед глазами поле, покрытая багрянцем дорога, рядом полуразрушенная церквушка и станционный домик с перевернутой деревянной цаплей на крыше, а старичка нет. И как ни силился я отыскать его взглядом, его, увы, нигде не было.

— Ты прав… — сказал второй голос. — Согреться сейчас в самый раз… — и вздохнул. — Эх, жаль, что здесь одеколон не продают…

Два огромных мужика с нахлобученными на глаза картузами и в огромных резиновых сапогах сидели рядом со мной. В руках у них были грибные корзины.

Длинноносый мужик, сидевший рядом, удивленно покосился на меня, а затем произнес:

— Ты чего это, парень, вспотел. Бабу, что ли, увидел?.. — и на пару с соседом заржал. — Вместо того чтобы за окно к ней прыгнуть, пеньком сидишь…

Они ржали в полную глотку. И радости их не было конца. Я вспыхнул. Хотелось накинуться на этих грибников с кулаками и доказать им, что я совсем не тот, за кого они меня принимают. Огромная сила от мужиков так и пыхала. «Им шею сломать ничего не стоит…» — И, чтобы скрыть волнение, прикрыл глаза ладонью. «Скорее бы Васюки… И мест, как назло, нет свободных, куда бы можно было пересесть…»

От обиды губы запрыгали. Но вдруг длинноносый дружески хлопнул меня по плечу.

— Ладно, парень, пошутили, и будет, — и добавил: — В дороге немного встряхнуться на грех. А то, чего доброго, станцию проспишь, время, сам знаешь, позднее… Тебе куда ехать?..

— В Васюки… — тихо ответил я, подозрительно оглядев его с ног до головы. Мне казалось, что он опять собирается что-нибудь отчебучить.

А он, удивленно посмотрев на меня, как хлопнет руками:

— Вот тебе раз… А про Васюки полчаса назад объявили, что электричка останавливаться не будет.

— Как так? — удивился я. — По расписанию, именно эта электричка должна останавливаться.

— Да начхать железной дороге на твое расписание… — продолжил он. — В Васюках платформа ремонтируется, поэтому всякая высадка исключена.

Я растерялся. Но он успокоил меня:

— Ничего страшного, сойдешь в Гребешках, это в пяти километрах от Васюков. Автобус непрерывно туда ходит.

Схватив чемоданчик и сумку с пакетами, я быстро кидаюсь к выходу. В это же время останавливается и электричка. Дружески помахав рукой мужикам, вовремя предупредившим меня, схожу на станции Гребешки. Здесь же быстро сажусь на первый попавшийся автобус и по пыльной дороге несусь в Васюки.

В вечерней темноте то слева, то справа вспыхивали огоньки в дальних домах. Изредка налетал мелкий дождик и, появившись, тут же исчезал. А темнота все прибывала и прибывала. Она проникала и в электрический свет, и в капли на оконном стекле. Она касалась моей щеки. Я чувствовал, как она обволакивала лоб и руки, которыми я упирался в пустое сиденье, находящееся передо мной. Темнота кружила над автобусом, бросая его куда-то в сторону. И, наверное, поэтому водитель спотыкался, путая дорожные колеи с непролазной грязью. Фары хотя и ловили дорогу, но освещали ее лишь метров на пять, не более. Последождевой туман, ползущий навстречу низом, был непробиваем.

— Сенька, не спеши… — сиповато наставляла водителя сухонькая старушка, сидевшая рядом с ним. — Попадемся коту в лапы, придется всю ночь куковать.

Водитель был парень молодой. Он, видно, только что пришел из армии, так как вместо рубашки на нем была гимнастерка. Дорога его раздражала. Резко крутя баранку то вправо, то влево и при этом свирепо сверкая глазами, он ругал депутата Матвеича, который по наказу избирателей должен был отвечать за эту дорогу, но отвечать, как видно, никогда не отвечал. На бабкины замечания он не обижался. Воспринимал все ее наставления как шутку.

Мало того, она его подбадривала. И он не падал духом. В улыбке обнажив крепкие белоснежные зубы и поправив на голове засаленную кепку с пластмассовым треснутым козырьком, он ей по-свойски отвечал:

— Слава Богу, бабуль, я дорогу не забыл.

— Там у поворота борона лежала… — перебивала его бабка. — Гляди, не пробей колесо…

— И это знаю, — смеялся Сенька.

Женщина, сидевшая рядом с бабкой, фыркнула:

— Ты что, бабуль, в помощники к нему подрядилась. Он все без тебя знает. Это его работа. Он не бесплатно везет, мы ему заплатили…

— Что вы мне все рот затыкаете… — вспыхивала бабка. — Я не с вами разговариваю, — и, пренебрежительно и сердито оглянувшись на всех, добавляла: — Он крестник мой… Когда заболел, я вместе с его матерью хлебную мякину ему жевала. Он тогда маленький был, в решете помещался.