Софринский тарантас

— Есенина?

— Да, да, Есенина… — она отвечает мне с такой искренностью, что моя привязанность к ней возрастает.

Толком не зная зачем, я смотрю на обувь совсем не моего размера. Затем смотрю и на нее. Как таинственно красиво светятся ее глаза. Она рада. Рад и я. И эта краткая радость дает мне могучую силу.

У меня нет в этих краях близких людей. Я одинок. И, наверное, если бы не обувной магазин, то я бы сошел с ума.

— Доктор, не забывайте свою больную… — по-детски кричит она мне и машет на прощание рукой.

К магазину подъехало такси. И водитель, совсем еще юноша, браво выйдя из машины, руками сквозь стекло витрины просит Галю выйти к нему.

— Что вы здесь делаете?.. — я вздрагиваю. Передо мной стоит главврач, он строг, солиден, надменен.

— Выбираю обувь… — как можно спокойнее отвечаю я.

— Хорошо, но не каждый же день ее выбирать… — и, дружески похлопав меня по плечу, смеется.

Я молча, тихо выхожу из магазина и, подставив лицо летнему ветерку, иду к больнице. Перед глазами дорога, деревья и Галя, которую я люблю и без которой, как мне кажется, я уже существовать не могу.

Иван Прокофьевич, закончив рассказ, взглянул на часы. От неожиданно налетевшего ветра форточка на окне раскрылась, а затем вновь закрылась. Старый доктор, достав сигареты, подошел к окну и закурил. Словно отыскивая что-то, он смотрел через окно в темноту, туда, где раньше стоял обувной магазин. Затаив дыхание, мы молча смотрели ему в спину. Вдруг Иван Прокофьевич резко повернулся к нам. Лицо его было белым, точно снег. Благородство, так свойственное его натуре, вновь проступило в его чертах.

— Коллеги… Я лично такого мнения, что любовь, о которой я рассказал, единичная, так сказать, исключительная в своем роде. С моей стороны здесь не было никакой игры…

И если до этого он был спокоен и сдержан, то после последней фразы засуетился, затоптался на одном месте, словно не знал, куда себя деть, словно был рассержен на себя за что-то. Не вынимая сигареты изо рта, он стал раскуривать ее неестественно жадно и шумно. Дымок широкими полосками тянулся к форточке и исчезал.

Мы молча смотрели на старого доктора.

ДАЛЬНЯЯ СТОРОНА

Деревня Васюки далеко от Москвы. Я был послан в нее из клиники помочь местному врачу провести медосмотр. На вокзале провожала меня почти вся кафедра. Наукой я особо заниматься не хотел, однако вследствие распределения приходилось это делать. Прощаясь со мной, мне жали руку бородатые доктора, молоденькие ассистенты и вертлявые лаборантки-модницы. Я смущался. Ощущение было таким, словно не я подчиняюсь им, а, наоборот, они мне подчиняются. Оказывается, в Васюках они почти все раньше перебывали, и не один раз. В разговорах часто вспоминали эту старинную русскую деревеньку. Восхищались ее жителями, простором полей, редким по вкусу воздухом. Однако не только ради этого пришли они меня провожать. Почти все они просили:

— Сережа, будь добр, захвати хлебца. Какого, не важно. Главное, чтобы васюковский был…

И совали пакеты для хлеба. Я в растерянности держал пакеты, не зная, куда их деть. Наконец один из профессоров, худенький, маленький старичок, достал из кармана пустой полиэтиленовый пакет-сумку, ловко расправил его и сказал:

— Ссыпай сюда…

Я, как грибы, высыпал эти наказные пакеты в его сумку.

— Можешь отчет позабыть. Но уж хлебца обязательно захвати… — солидно хихикнул профессор и кроме своего, набитого чужими пакетами, фирменного пакета-сумки подсунул еще один дополнительно.

— Это для страховочки, на всякий случай…

И тут я, не выдержав, сказал:

— Товарищи, учтите, то количество хлеба, которое вы наказали, обойдется мне в копеечку.

— Там все проще… — успокоили они. — Хлеб в Васюках раздается бесплатно… И не вздумай платить, обидятся. Как только приедешь в Васюки, люди сами тебе его начнут предлагать. Вот увидишь…

Пожав плечами я вздохнул. Строго и как-то измученно посмотрел на интеллигентное окружение и соглашающе махнул рукой.

— Ладно, если, как вы говорите, будут с ходу горы хлеба предлагать, привезу…

Все от радости запрыгали, захлопали в ладоши. А две молоденькие лаборантки-модницы чмокнули меня в щечку.

Машинист электрички три раза протяжно свистнул, предупреждая о том, что состав вот-вот тронется. Запрыгнув в вагон и держа в одной руке чемоданчик, а в другой пакет-сумку, набитую пустыми пакетиками, я стал соглашающе-удовлетворенно кивать на страстные помахивания рук сослуживцев.

— Хлебца не позабудь… — вновь закричали они. Дверь электрички закрылась, и, легонько дернувшись, состав быстренько покинул платформу.

Кинув пакеты и чемодан на верхнюю полку и усевшись поудобнее в кресло, я стал смотреть в окно.

Осень была в разгаре. И золотистые листья опадали с деревьев. В синем небе перед дальними скорыми перелетами молодняк журавлей опробовал крылья. Возле при дорожных домов были видны ладные стога сена. А на столах под навесами горками лежала капуста. Еще не порубленная, кочанная, она вспыхивала под лучами солнца белизной. «После того как заготовят капусту, жди холодов…» — вспомнились мне бабушкины слова.

Густой белый дым мелькал в огородах. Это жгли картофельную ботву и прочий послеуборочный хлам. Положив лицо на руки, я внимательно смотрел на убегающие за окном дома, леса и поля. Я рад был поездке. На кафедре, куда я распределился после института, я был одинок. Жилья у меня не было, жил я в общаге по лимитной прописке, рассчитанной всего лишь на три года. Почему я попал на кафедру, я не знал. Не знал и заведующий. Наш курс был «малоученым», то есть в науку никто не подался, все решили быть практиками. Поэтому и пришлось затыкать дырки на кафедрах такими вот, как я, ни на что не претендующими врачами.

Кафедра оказывала помощь селам в плане проведения медосмотров. Хотя делалось это больше на бумаге. В деревню из ассистентов и профессоров никто ехать не хотел. Время у них рассчитано по минутам, головы забиты сверхидеями, поэтому отвлекаться на второстепенные дела ни в коем случае нельзя, в любой момент можно прозевать открытие. Мое появление на кафедре как «неуча» было как раз кстати. Своими выездами на село я должен был перекрыть ранее происшедшее катастрофическое недовыполнение медосмотров и заодно снабдить кафедру деревенским хлебом, который ученые мужи обожали употреблять.

В свой чемоданчик я положил все необходимое: аппарат для измерения давления, фонендоскоп, руководство по расшифровке электрокардиограмм, рецептурные бланки и документальные формы спецотчетности, заполнив которые я затем должен был сделать заключение, помолодел ли инфаркт миокарда на селе или нет. Как врач-кардиолог, я заранее примерно знал, что трактористы страдают гипертонией, скотники и доярки — спазмами сосудов сердца, а работники силосных ям — учащенным сердцебиением, ибо уже давно доказано, что специфический запах всех силосов, и особенно кукурузного, возбуждает сердечно-сосудистую систему.

В Васюках был всего-навсего один лишь здравпункт. Я дал фельдшеру заранее телеграмму, чтобы он недельки на две взял из района переносной электрокардиограф. Дня через два он ответил мне, что электрокардиограф будет.

Так что я ехал в Васюки со знанием дела. Мало того, меня охватывала приятная гордость, ведь я как-никак не просто врач, а ассистент столичной кардиологической клиники. Если приложить мою условную номенклатурную единицу к васюковскому масштабу, то я для них есть самая что ни на есть интеллигентнейшая единица, созданная специально для зависти. Однако, откинув в сторону все фантазии по поводу своей личности, я радуюсь причудливой природе за окном. Ощущение такое, словно я заново знакомлюсь с этим осенним миром. Пассажиры то и дело передо мной меняются. Одни выходят, другие входят. Молчаливые, тихие, они в отличие от меня не глазеют в окно, а думают о чем-то своем. Молодой парень, сидящий напротив меня, сложив на брюшке пухленькие пальчики и прислонившись к стене, смачно посапывает. Рядом с ним старушка, видно его мать, смотрит на свои жиденькие туфли. Взгляд стеклянный, осторожный. Голова часто падает на грудь, и тогда кажется, что глаза ее могут выпасть и со звоном разбиться у моих ног. И словно это вот-вот произойдет, я поджимаю ноги под кресло.