Отстрел экзотических птиц (СИ)

Нет, вздор, так недолго и поверить, что он и вправду убил Эрика, а поверив - объявить в газетах: хореограф убил художественного руководителя, любовник убил любовника, и не из-за денег, не из-за искусства, а из жалости, вообразите себе, не вынес страданий - чьих страданий, своих или его? Ладно, суд разберется, кто там кого пожалел, и с дозами разберется, выяснит, как надо и как не надо - любить, умерщвлять, прятать, смешивать, лгать, колоть, что делать и что не делать, займется грамматическим разбором, все глаголы допросит и разложит на части. Господи, что я плету, подумал Константин, какой суд и какие глаголы, Эрик умер, сам умер, а я ни при чем, я и уколы делать не умею. Это затмение, короткий сон или истерика; он провел рукой по лбу и перестал ощущать свое тело: в таком состоянии, пожалуй, можно даже взлететь, хоть это и неприлично. Двери распахнулись, зрителей попросили внутрь: третий звонок, займите ваши места, начинаем спектакль; лишь билеты не проверяли, пропуская всех без разбора в зал с приглушенным светом, со сценою в центре. Пожалуйста, рассаживайтесь, как хотите, вам все будет видно, бинокли вам не понадобятся, а пальто - если на вас есть пальто - можете не снимать. Вероника опять подошла к нему, и он кивнул ей: я в порядке, я все слышал, сейчас я туда войду, без бинокля и без пальто, не жди меня, я тебя догоню. Отчего бы и не войти, не его же будут сжигать, нет ничего страшного, как будто он раньше никого не хоронил. Присоединяйтесь к нам, Константин, присоединяйтесь, позвали оттуда, для вас оставили очень удобное место, мы все готовы, мы ждем только вас, идите сюда, не бойтесь.

Ему хотелось, чтобы все в крематории смотрели на него ласково и сочувственно, ему хотелось, чтобы о нем говорили - вполголоса, прикрываясь перчатками: "А он прекрасно держится, кто бы мог подумать, что у него хватит сил", - и ему хотелось, наконец, чтоб у него хватило сил: пусть скорее захлопывают крышку, опускают гроб в печь, все уже попрощались, и незачем тянуть, он все равно не воскреснет - сам Константин, а не Эрик. Как же вы будете жить без него? - спрашивали напрямую, в лицо, без стыда и недомолвок: мы знаем, что вы жили с ним вместе, мы знали, сколько он значил для вас и как сильно вы его любили, так как же вы будете теперь жить без него, как привыкнете к его вечному отсутствию и к своему одиночеству? И Константин, улыбнувшись жалко, возненавидев себя за эту улыбку, отвечал: ничего, как-нибудь постараюсь, я же не один, у меня есть друзья, я как-нибудь выдержу, выживу, он бы и сам не хотел, чтобы я умер вместе с ним. Как жаль, что он этого не хотел, - впрочем, на такие темы нельзя говорить вслух на похоронах, это некрасиво, покойник и этого ужасно не любил, он вообще был требователен и капризен, ему не угодишь, - а все-таки как жаль, что он не хотел, чтобы я умер вместе с ним, ведь теперь я умираю вопреки его желанию, и мне стыдно, что я его не слушаюсь, и я не знаю, что скажу ему там, когда мы встретимся вновь, как объясню ему, почему пришел так рано. Утешительнее думать, что вновь не встретимся, и не надо будет ничего объяснять: столько немых теней на том свете, не найдешь ту, того, которую, которого когда-то так любил.

- Эрик очень любил вас. Как хорошо, что вы были с ним до конца, Константин, как трогательно, ему, конечно, было легче оттого, что вы были рядом.

- Перестаньте, пожалуйста, не выдумывайте. Это я очень любил Эрика. И ему нисколько не было легче, я ничем не мог ему помочь. Может быть, он вовсе не хотел, чтобы я был рядом. Может быть, ему было хуже из-за меня, откуда я знаю?

- Нам очень жаль, Константин.

- Мне тоже очень жаль. Простите. Я сам не знаю, что я говорю. Я боюсь, что ему действительно было хуже из-за меня. Я боюсь, что он умер так быстро из-за меня, из-за того, что я был рядом.

- Вы не виноваты, не мучайте себя. Вы не могли его спасти, но вы сделали все, чтобы он ушел спокойно.

- Я ничего не делал. Я только сидел рядом и держал его за руку, но он все равно ничего не чувствовал, и я не знаю, было ему спокойно или нет.

- Ему не было больно, это важнее всего. Он умер без боли, с достоинством, и вы были рядом, он знал, что вы с ним, что вы очень любите его. Это прекрасная смерть.

- Прекрасная смерть - это когда на рассвете открываешь вены в горячей ванне, а вдали поют флейты, и пахнет левкоями. Простите. Наверно, я немного не в себе, не обращайте внимания.

Никто не обратил внимания, все были участливы и милы, все знали, что левкои в этой стране не цветут, а флейты поют с начала рабочего дня, с девяти утра и до обеда, и ни минутой дольше. Очень трудно устроить себе прекрасную смерть, легче уснуть в горячей ванне и проснуться, почти захлебнувшись в прерафаэлитском кошмаре, среди венков и проросших водорослей (ведь неизвестно, сколько лет он проспал, вода еще не остыла). Это Эрику повезло, он умер с достоинством, а Константин умрет недостойно, постыдно, не в беспамятстве, а в безумии, и если ненадолго очнется, опомнится перед самым концом, то пожалеет, крепко пожалеет, что когда-то не открыл себе вены, испугавшись крови или поленившись наточить бритву. Но будет поздно, но уже сейчас - поздно, он стоял в крематории, укрытый своим несчастьем, словно черной вуалью, вызывающей почтение - так говорил Леннарт, отчего бы ему не поверить; он стоял там - кто такой? один из друзей покойного, пожалуй, не самый близкий, есть и поближе, но самый безутешный, хоть сейчас и не время мериться безутешностью, - и не то чтобы ничего не чувствовал, но старался ничего не чувствовать, не думать о боли, а то она станет сильнее, пробьется сквозь анестезию. Мастер погребальных церемоний, министр-распорядитель в черном пиджаке, не во фраке (где теперь раздобудешь хороший фрак?), взглянул в блокнот, сверяясь с расписанием: ни речей, ни букетов, ни слез, огонь уже разожжен, пора заканчивать, граждане, освободите место для следующих похорон, огорчаться ступайте за ворота. Впрочем, такой тон был немыслим здесь, невозможен, и мастер церемоний молча нажал кнопку магнитофона, и подумал, что надо менять работу: он слишком долго играл в прощаниях, ему надоело, он очень устал.

Константин слушал, как вместо флейт поет еще нежнее и печальнее гибкий голос, не то мужской, не то женский, ангельский и андрогинный: "Ich bin der Welt abhanden gekommen, я исчез для мира, он думает, должно быть, что я умер, и мне все равно, считает ли он меня мертвым, потому что я действительно умер для него, ich leb' allein in meinem Himmel, in meinem Lieben, in meinem Lied". Разбитые строчки звучали издалека, он то понимал их, то переставал понимать: исчезали и смысл, и язык, оставались лишь голос и музыка, да еще воспоминания: раз нельзя оживить человека, приходится оживлять былое с ним внутри, и смотреть сквозь стекло или зеркало, как он дышит там, и не собираясь умирать. Кто-то проговорил вполголоса: "Эрик хотел, чтобы его сожгли под эту музыку... вернее, под эту песню. Как похоже на него, не правда ли?" - и кто-то отозвался: "Да, очень похоже, спросите хоть Константина, он помнит лучше". Он помнил лучше, не смел забывать: давно, так давно он шел вечером вместе с Эриком по пустой улице, скользя на брусчатке, на мокрых опавших листьях, совсем стемнело, и моросил дождь, фонари горели тускло, в половину накала; что это был за город, что это был за год, не различить издалека, хоть стекло и прозрачно, они возвращались домой от каких-то знакомых и ссорились на ходу, задыхаясь от обиды, а не от быстрого шага. И вдруг сквозь дождь, сверху, из раскрытого ли окна или прямо с неба, протянулось так горестно и так нежно: "Ich bin der Welt abhanden gekommen, mit der ich sonst viele Zeit verdorben", - и они замолчали и дослушали вдвоем до конца, как сейчас молчал и слушал один Константин: "...in meinem Lieben, in meinem Lied" - почти как "Leid", думал Константин, и лучше бы: in meinem Leid. Все стихло, все стихли, и гроб опустили в печь; но это происходило сейчас, а тогда, на пустой улице в Гентофте, конечно, в Гентофте, Эрик взял Константина за руку и сказал: "Прекрасная музыка для похорон, то, что нужно. Особенно если не принимать всерьез. Пойдем домой, ты совсем промок, ты простудишься". Пойдем, и с чего ты взял, что ты умрешь раньше меня, и с чего ты взял, что на похоронах вообще нужна музыка? Я считаю, что мы будем жить вечно, если только не убьем друг друга, но постараемся не убить. Пойдем, а музыка прекрасна, это Малер, любимый Малер нашего века, и все подмастерья странствуют теперь, спрятав его в уокменах, залепив уши ракушками вместо воска. "Ты все перепутал, - улыбнулся Эрик, - это же Rückert-Lieder, а не Gesellen-Lieder, подмастерья тут ни при чем". Я не перепутал, я нарочно обобщил, это малеровская смесь, кусочки для дивертисмента, и никаких похорон, лучше сделать балет, подмешав немного Erde-Lieder, чтобы получилось что-то вроде МДМА, я же все-таки химик, я знаю, как синтезировать нужное вещество, но не знаю, как удержаться и не превысить дозу. "Эти твои химические наркотики - ужасная гадость". А мои химические балеты? "Они хотя бы не вызывают привыкания". Как жаль, лучше бы они были ужасной гадостью, чтобы все к ним привыкли и просили еще.