Отстрел экзотических птиц (СИ)

Стремительно, безмятежно, скоропостижно, много наречий можно прицепить к этому "умер", но что ни напиши, все сгодится, и никто не потребует опровержения в следующем номере. Константин и Леннарт двигались по городской карте, измеряя расстояние между пунктами а и б, а сияние смерти Эрика опережало их, разрастаясь, как купол или атомный гриб. Все свершалось помимо них, без усилий, не нужно было куда-то звонить, кому-то рассказывать, кого-то с прискорбием извещать, все уже знали или узнавали сейчас, пока Константин и Леннарт пересекали улицу за улицей, все понимали, что это значит, и одни начинали плакать, а другие спрашивали деловито: что с похоронами? что с наследниками? кто займет его место? кто получит его переписку и книги? кому направлять соболезнования - сестрам, друзьям, партнеру, в Копенгаген, в Париж или в Торонто, Элмер-авеню девяносто девять? и самое главное, господа, как сказать в некрологе о тех, кто остался после него, и о ком сказать, если нет ни жены, ни детей, разве что перечислить всех племянников и племянниц, вспомнить сестер или хоть одну сестру (а сколько их всего, кстати, и все ли они еще живы?), назвать кого-нибудь, а то решат, что после него никого не осталось. Хорошо бы написать попросту: "He is survived by his long-time partner, Constantin Patsalas", приличная формула - и прекрасно звучит по-английски, а другие языки нас не интересуют; но вот беда - он поспешил умереть, ему бы протянуть лет десять - и он получил бы некролог по новому образцу, без умолчаний и купюр, но он не дотянул, умер, а нам теперь изворачиваться и выдумывать, кто его пережил (в буквальном переводе): да все пережили, их не сосчитать.

На перекрестке они распрощались - или, вернее, стали прощаться, отдаляя завершение действия: еще несколько минут постоять вместе, утешаясь неодиночеством - хотя им и нельзя утешиться, они были слишком несчастны. И нельзя идти так, будто им по пути; они поворачивали в разные стороны, удаляясь друг от друга: не провожай меня, я справлюсь сам, не волнуйся обо мне, я не заблужусь, я возьму такси. Пешком не добраться до Элмер-авеню девяносто девять, до гостиницы, впрочем, тоже, легче сразу взять такси, назвать адрес и закрыть глаза: везите куда хотите и сколько хотите, мне все равно, мне кажется, я еду в аэропорт, в шесть часов рейс на Мадрид, и я успеваю, я прилечу в Мадрид и пересяду на самолет до Ибицы, и на Ибице меня встретит Эрик, как всегда встречал, мой друг Эрик, мой любовник Эрик, посмуглевший от солнца, с выгоревшими добела волосами; докурив одну сигарету, он вытащит другую и протянет мне пачку, и спросит, хорошо ли я долетел, а потом добавит: "Представь себе, я слышал сегодня по радио, будто я умер. И даже подумал, что раз я умер, то не стоит тебя встречать, но потом все-таки решил приехать. Может быть, это вообще ошибка, и я еще жив". А если и не ошибка - это ничего, это неважно, даже лучше, не придется выступать с опровержением: умер и умер, оставьте его в покое, оставьте нас в покое, мы очень устали, нам обоим - и мне, и ему - надо отдохнуть.

Леннарт протянул ему руку; вот и все, никакой Ибицы, она погрузилась в море, лишь верхушки олив торчат из воды, и туда не вернуться, как и в минувший день к живому Эрику, остров - то же вчера, и сладко вздыхать о его недостижимости: хотел бы я оказаться там снова, чтобы Эрик встретил меня! Леннарт протянул руку: как сказано выше, им в разные стороны, не стоять же до сумерек посреди тротуара, пока прохожие огибают их справа и слева, как зараженных - может быть, они правы, и Константин уже заражен, беззащитен в своей болезни. Но через рукопожатия СПИД не передается, никогда не передавался; Леннарт шагнул к нему ближе, но не посмел обнять, есть же какие-то границы, и очень глупо обниматься на улице, у всех на виду.

- Мне хочется сказать тебе, как чужому: мне очень жаль, мои соболезнования.

- Скажи это, - отозвался Константин, - я чужой, и в этом нет ничего особенного. Мы оба чужие, хочешь, я скажу первым? Мне очень жаль, Леннарт, мои соболезнования.

- По-моему, ты сейчас заплачешь.

- По-моему, нет. Если заплачу, предположим, что это аллергия на раннюю весну. Или насморк. Такой же бронхит, как у Эрика, знаешь, он всем говорил зимой, что у него просто бронхит.

- Хочешь, я провожу тебя домой? - спросил Леннарт. - Ты ведь не станешь в самом деле глотать таблетки, правда?

- Не стану, не беспокойся. Да у меня и нет никаких таблеток, я просто лягу спать. Хочешь со мной?

- Предлагаешь мне секс?

- Нет, только сон. Наверно, я бы мог предложить тебе секс, но не сейчас, а после похорон. Знаю, что ты не интересуешься, и я тоже не интересуюсь тобой, но мне кажется, тогда я захотел бы с тобой переспать.

- Почему именно со мной? Потому что я знал Эрика?

- Нет, не поэтому, не могу же я спать со всеми, кто его знал. Ты был тут, с ним, и мне кажется, если б я лег с тобой в постель, я бы сумел... почувствовать Эрика. Попрощаться с ним.

- Я думаю, ты бы впал в истерику, не успев толком раздеться.

- Мне кажется, я уже в истерике. Можно не раздеваться, прощай.

- Я думаю, мы еще увидимся.

- Я думаю, да. Прощай на всякий случай, мало ли что.

Потеряв любовника, поверишь в собственную хрупкость, в собственную смертность: сегодня он, завтра я, мало ли что. Переспав после похорон с кем-то третьим, совсем загрустишь: ни воскрешения, ни замещения, а этот третий дурен и неловок, его не возбудить и самому не возбудиться; вернее было бы - "не переспав", проще сразу предложить не секс, только сон, физически не изменяя тому, кто уже безразличен к физическому, проще ничего не предлагать, ничего не чувствовать, но анестезия - это слишком сильное средство, и к тому же опасное, так легко ошибиться с дозой. Он солгал, ему не нужен был ни Леннарт, ни кто угодно, знакомый или незнакомый, чтобы ощутить Эрика рядом; добравшись до постели, он знал, что Эрик уже лежит и ждет его, читая что-то, должно быть - невышедшую, несочиненную еще Fondamenta degli incurabili, по-английски, разумеется, и отмеченную "водяной маркой" вместо ISBN. Очки остались в больнице, но Эрик теперь видел прекрасно и без очков, перелистывал страницу за страницей, один исцеленный из всех неисцелимых, и не торопил Константина, не просил скорее погасить свет. Ты ложишься или нет? Если нет, я еще почитаю, мне кажется, я очень давно ничего не читал, чуть с ума не сошел без книг. Теперь я знаю, как свести тебя с ума, ты проговорился, я запомню. Ты сам виноват, я же предлагал почитать тебе вслух, а ты не хотел, потому что я мешал тебе умирать. Как хорошо, что ты вернулся, я больше не буду мешать тебе, а ты не умирай, договорились? Я только поцелую тебя на ночь и усну, и ты тоже спи, не читай до утра. Как легко звучали эти слова, как спокойно шелестели страницы, и непогашенный свет падал наискосок, пересекая и рассекая лицо Эрика, ладонь и одну главу из сорока девяти, все, что было выбрано случайно, озарено наугад - и лицо, и ладонь, и параллелограмм текста. Константину казалось, что он тоже видит отдельные строки, сухие и черные на белой бумаге, они проступали яснее всего и четче, как под стеклом. Наверно, это была последняя глава, последняя страница, но месяц и год расплывались, и как он ни вглядывался, он не мог разобрать, когда это будет написано, и не знал, что это будет написано уже после него. И все-таки время создания, энциклопедический факт, утрачивало важность, еще не попав в энциклопедию, и Эрик не закрывал книгу, будто хотел, чтобы Константин прочитал то, что не успеет прочитать, до чего не доживет; после смерти будущее и прошлое становились равновеликими, и события, и отпечатки событий свободно летали туда-сюда в бесконечной и безграничной зоне: неважно, когда все это было и будет, это есть сейчас, читай и не бойся. Что с тобою, спросил Эрик, ты улыбаешься, но в глазах у тебя стоят слезы, а одна слеза уже ползет по щеке, что с тобой, скажи мне. И от этой "слезы", "the tear", развилось по спирали все остальное: "...слеза... есть результат вычитания большего из меньшего: красоты из человека. То же верно и для любви, ибо любовь больше того, кто любит". Константин произнес это вслух, глядя на разглаженную простыню, как на бумагу, и объяснил: я люблю тебя, и мне кажется, ты слышишь и видишь меня, и сейчас мне ответишь. Свет падал наискосок, на нетронутую половину кровати, на расправленное одеяло и каменную подушку, свет стирал и Эрика, и книгу, оставляя Константину самое бессмысленное чувство в мире - любовь к умершему, к тому, кто перестал существовать. Нельзя так любить, это опасно, это против правил - любить умершего и не делать скидки на его смерть, ничего ему не прощать; это нечестно, наконец, ведь он все равно не ответит. Но Константин повторил, что любовь больше того, кто любит, и почувствовал, что умаляется, что постепенно исчезает, потому что любовь к Эрику поднимается, словно высокая вода, и подступает к груди, к плечам, к горлу и к подбородку, закрывает его с головой. Это было его утешение, это была его смерть или репетиция смерти, что-то действующее лучше таблеток, лучше секса, мгновенное забвение, сладкий гуд-трип. Что будет потом, не все ли равно, потом ничего не будет, пока вода не схлынет, пока не оголится влажная мостовая, по которой можно идти просто так, а не с ума. И Константин уснул, не раздеваясь, расслышав сквозь сон, как Эрик читает: "Но я полагаю, что можно говорить о верности, если возвращаешься в место любви, год за годом, в несезон, без всяких гарантий ответной любви", - и эта короткая, но и несоразмерно длинная цитата убаюкала его еще крепче; Константин уснул, зная, что очнется, вернется в место любви, в несезон, точно по прочитанному, без всяких гарантий ответной любви.