Отстрел экзотических птиц (СИ)

- С тобой - тяжело, на свете - легко, иногда наоборот, и вообще, это не взаимозаменяемые понятия. Но совершенно точно все это не имеет отношения к тому, с кем я сплю, вернее, я сплю с тобой, и значит, к тебе все это имеет отношение, но дело в том, что ты - это ты, а не в том, что ты мужчина и что я с тобой сплю.

- Не вздумай говорить об этом в интервью, сведешь журналиста с ума. Он решит, что ты несчастен оттого, что гомосексуален, а не оттого, что ты связался со мной.

- А ведь я вообще не чувствую себя несчастным. Хотя, знаешь ли, гомосексуальность как таковая побуждает к самоанализу сильнее, чем гетеросексуальность. Гомосексуальная идея жизни в конечном счете, вероятно, более многогранна, чем гетеросексуальная. Это придумал не я, а Бродский, когда писал о Кавафисе.

- По-моему, он придает гомосексуальности слишком большое значение. Впрочем, это очень гетеросексуально.

- Может быть, он просто очарован и пытается найти объяснение этому очарованию.

- Разве очарование нуждается в объяснениях?

- Надо же попробовать узнать, что у любви внутри. По крайней мере, у любви к Кавафису - мертвому и безопасному, и вообще поэту.

- Ты когда-нибудь пытался найти объяснение своей любви? Не ко мне, а вообще... ты когда-нибудь пытался понять, почему ты гомосексуален?

- Честное слово, Эрик, я не помню. Может быть, пытался, но очень давно, и все равно не понял. Я всегда считал, что лучше переживать из-за чего-то другого, не из-за гомосексуальности.

- Ты прав, это пустяки. Несмертельная неболезнь.

- Не передающаяся половым путем. Когда мне намекают, что я могу быть несчастлив из-за своей гомосексуальности, из-за того, что живу с тобой, а не с какой-нибудь хорошей девушкой, я отвечаю...

- Ты отвечаешь: "А кто сказал, что я вообще должен быть счастлив?".

- И не все ли равно, с кем я буду несчастлив? Меня вполне устраивает несчастливость с тобой.

Вот вам переигранный, передранный разговор: это Бродский и Верхейл быстро идут по улице, в переводе с голландского, и у них за плечами звенит трамвай, переваливая через мост, через дюжину черных лебяжьих канавок и один тибр в римограде. Не отправить Константина и Эрика на ту же улицу, и они повторяют не весь разговор целиком, а всего лишь одну фразу, вертят ее и разнимают на части, и складывают снова: изменится или не изменится смысл, очень трудно цитировать то, чего никогда не читал. Как там в оригинале? ах, верно: "Выкинь из головы раз и навсегда, что оденовская форма любви по определению должна означать катастрофу", - их форма любви, пусть не оденовская, а, допустим, дягилевская (если нужно ее хоть как-то назвать), была катастрофой, но не потому что, а вопреки, но оттого лишь, что с Эриком нельзя быть счастливым, какое грамматическое время ни подставь, и Константин сам согласился на это несчастье, и гомосексуальность тут ни при чем, "может, оно и правда, что отношения между людьми никогда не удаются вполне, но это никак не связано с природой их увлечений". И подступающая болезнь, в конце концов, тоже не связана с "природой увлечений": не каждый курильщик непременно умрет от рака легких, не каждый гей непременно умрет от СПИДа, все совпадения случайны, им просто не повезло. Они еще не знают, что случится с ними, они беспечно заглядывают и в восьмидесятые, и в девяностые, рассчитывая добраться до следующего тысячелетия, хотя что им там делать, в новом тысячелетии, разве что - состариться и построить дом не вдвоем, втроем с Рудольфом, как предписано, в глухой провинции у моря, пока войны вспыхивают и затухают вокруг, пока волны набегают на берег, не оставляя ничего на песке и ничего не унося с собою, пока все продолжается без них, по заведенному беспорядку. Как прекрасно мечтать о выключенности из мира, как сладко ждать одиночества - но не сейчас же и не через минуту, а когда-нибудь потом, когда иссякнут все дела, а музыка надоест, когда они научатся жить, не танцуя, ходить по земле, а не отталкиваться от земли.

"Меня вполне устраивает несчастливость с тобой", - мог бы повторить Константин, но промолчал и положил голову Эрику на плечо. Теперь они сидели рядом в сумерках, не зажигая света и не целуясь, хотя чем еще, кроме поцелуев, развлекаться в темноте? Все танцовщики одинаковы, жаловался кто-то, они привыкли трогать, хватать, поднимать, прижимать, они прикасаются и не чувствуют, как опасны, как мучительны их прикосновения. Можно сойти с ума от ревности, потому что они всех обнимают одинаково, рассыпая без счета мимолетные профессиональные ласки, есть в этом что-то противоестественное, что-то проституционное, вы не находите? А я тебя ни к кому не ревную, лениво говорил Эрик, зарывая пальцы в волосы Константина, мне все равно, спи с кем угодно, я уже наревновался, хватит, больше не хочу, и в конце концов глупо ждать, что ты будешь мне верен. Все грехи он отпускал Константину, не дожидаясь признаний: видите ли, лучше сразу сделать поправку на молодость, любопытство, темперамент, меркуцианское сумасбродство - и сразу простить, беззаботно заговорив о другом, да, лучше так, легче так, ни обид, ни обязательств, и не нужно метаться, выбирая между белым и черным лебедем, идеальной и плотской любовью, потому что эта игра безнадежна, кого ни выберешь, все равно погибнешь, а хочется, знаете ли, еще немножко пожить. Итак, повторял он, глупо ждать, что ты будешь мне верен, отношения между людьми никогда не удаются вполне, так что не беспокойся, я не стану сердиться, если ты мне изменишь, это и не измена вовсе, а просто секс, мастурбация чужими руками. И Константин соглашался: да, это просто секс, и мне все равно, чьими руками мастурбируешь ты, я не надеюсь, что ты мне верен, я умею не желать невозможного, ведь мы так долго не видимся, и тебе, наверно, холодно в постели одному. Они замолкали и все-таки начинали целоваться (прекрасный способ заполнить паузу, когда не о чем говорить, когда страшно говорить о чем-то большем), но целуясь, думали с восхитительной синхронностью, с балетной ненавистью, как любовники и как враги: "Но если ты боишься хоть на несколько ночей остаться в одиночестве - значит, ты не знаешь настоящей любви".

Совершенные действия становились несовершёнными - и несовершенными; даже маленькие демиурги никогда ничего не доводили до конца, бросали наполовину вылепленные творения и брались за что-нибудь новое: глядишь, получится лучше. Но прошедшее незавершенное все-таки проходило и завершалось; Константин поцеловал Эрика и отстранился, вынул из кармана зажигалку и пачку сигарет. "...и сказал: "Покурим". Как сильно рыба двинула хвостом!". Слависты открывали для себя Кузмина, и безадресный Шмаков, латинист-гедонист, увозил с собою на запад в архиве списанные стихи, где mir erkoren, mir verloren, "Эвридика", ухнул ворон, и так далее, то, что опубликуют в Винер Славистишер Альманах в восемьдесят девятом году, только в восемьдесят девятом, тогда Эрик будет отсутствовать без вести больше трех лет, Шмаков - около года, а Константин - несколько месяцев, или недель, или дней, да, всего лишь на несколько дней разминется с этим альманахом, а жаль, мог бы прочитать в промежутках между приступами, или прямо в безумии, его безумие не помешает чтению. Впрочем, Шмаков сейчас писал о балете, все тут пишут о балете, а Винер Славистишер Альманах еще не существовал, ни первый, ни нулевой номер не готовились к печати; стояли холода, шел семьдесят седьмой, черные ангелы стучали пальцевыми туфлями, в последний раз затягивали ленточки, разогреваясь за кулисами, а потом снимали вязаные гетры с ног, шерстяные чехлы с крыльев, да и крылья снимали тоже, чтоб не мешали летать: на сцену, пожалуйста, не пропустите свой выход. Константин вернулся к Эрику и вложил зажженную сигарету ему в губы: как это трогательно, как экономно - все делить на двоих, глотая дым, и надеяться втайне, что удастся вот так же разделить и болезнь, и смерть, вместе лечь в двуспальную могилу, прижимаясь друг к другу; но еще трогательнее - ни на что не надеяться, путешествовать и умирать в темноте, бормоча про себя: "Я был счастлив здесь, и уже не буду". Он видел, как маленький огонек разгорался от каждой затяжки, освещая снизу худое и очень красивое лицо Эрика; он мог бы даже вспомнить - это надо процитировать в переводе, не в оригинале, ведь перевод уже существовал и был бы Эрику к освещенному лицу: "I sit in the dark. And it would be hard to figure out which is worse: the dark inside, or the darkness out"; ярче проступали очертания разомкнутых, придымленных губ, а глаза чернели, и темнота изнутри выбиралась наружу.