Отстрел экзотических птиц (СИ)

Как бессмысленен, как трогателен этот удар-укор: "Он умер в одиночестве, без меня, а от тебя никакого толку, если б я был с ним, он бы не умер, он бы умер легче, и я бы не смел улыбаться так, как улыбаешься ты, я не оскорбил бы его такой улыбкой". Слишком много эмоций вбито в подтекст, и пружины торчат, прорывая текстуальную, подтекстуальную ткань; "ты недостаточно его любил" - вот главное обвинение, по нему и осудят, и засудят, и приговорят, попробуй-ка докажи, что любил достаточно, посмотрим, кто тебе поверит. Нет, не ревность, больнее ревности, и не вражда, тоньше вражды, это отчаяние, проглоченный вопль: "Зачем ты так любил Эрика и все равно не спас, зачем ты ему был нужен, если ты не сумел его спасти!" - и зачем я сам был нужен, зачем все мои лекарства и знания, если я тоже не спас Эрика, я не лучше тебя, я тоже беспомощен и раздавлен, я не понимаю, что делать.

- Он задыхался?

- Нет, он спал.

- Он очень мучился?

- Нет, - повторил Константин, - он спал.

Они постояли еще немного, глядя на Эрика: он соединял их до сих пор, как при жизни, но не примирял, потому что они были непримиримы, не утешал, потому что чувствовал даже сейчас, умерев, что они безутешны. Как хорошо было бы отвернуться от кровати, обняться, простить друг другу все, чтобы Эрик мог спокойно оставить их, как хорошо было бы пообещать вслух: не бойся, иди, мы проследим за всем и за собою тоже, мы будем очень осторожны и очень вежливы, мы не поссоримся сейчас же, мы никогда не поссоримся. Но они молчали и смотрели, как меняется лицо Эрика, как он превращается - постепенно и неостановимо - тоже превращается в недействительность, в неживую материю, которую и не назовешь по имени: разве это Эрик? вздор, вы ошиблись, Эрик вовсе не такой, это не он.

Потом Константин наклонился снова и поцеловал в губы то, что уже почти не было Эриком, остывающую оболочку, и не почувствовал ни трупного вкуса, ни запаха гнили: еще слишком рано, умирание только закончилось, а разложение пока не началось; он попал в промежуток между физиологическими процессами, прикоснулся губами к прорехе в материи, словно к надорванному савану. Он прощался с оболочкой, не надеясь когда-нибудь встретиться с душой: не оттого, что не верил в посмертие для Эрика, но оттого, что верил в свое исчезновение, в полное уничтожение себя самого, и хотел исчезнуть, когда-нибудь или прямо сейчас перестать быть. Ощущал ли он болезнь в своей крови, знал ли, что носит в себе вирус, - или не было тогда еще ни вируса, ни предчувствия, лишь огромная усталость, да отстукивающее в висках, мигренное бормотание: "не могу жить без него, не могу жить без него, не смею жить без него"; невозможность внутренняя становилась внешней невозможностью, и один запрет - на продолжение жизни - вступал в силу и обжалованию не подлежал, а другой запрет - на инфекцию - снимался, чтоб сохранить равновесие. Он должен был умереть - пусть не сразу, через два или три года, помучавшись напоследок, но он должен был умереть, не дотянув не то что до следующего века - даже до следующего десятилетия, остаться в восьмидесятых - строчкой в списке "жертвы СПИДа", одним из многих, затеряться среди имен. Не на что жаловаться, это недурная компания - пусть и без шведских перчаток, его отправили бы в подходящий раздел, как в клетку, в балетное гетто, прикололи бы булавочкой к картону: теперь вас не забудут, хотя забудут все-таки, но нужно различать забвение и забвение, и как всегда бывает с любовниками знаменитостей - вспомнят вас, когда вспомнят Эрика, напишут несколько слов, а то и несколько строчек о том, что Эрик жил с вами, красивым танцовщиком и хореографом, и это будет его последняя услуга вам, Константин, чтоб не сказать - последняя нежность.

Каким он был, Константин, в тот поразительно теплый, противоестественно теплый день, первого апреля восемьдесят шестого года, в Торонто, каким он был - едва ли красивым, и странно требовать от него красоты, потому что благообразие и достоинство достаются тем, кто умирает, а провожающие плачут, уродливо раскрывая рты, нарушая прелестную неподвижность линий. Вот они, провожающие, и стояли вдвоем: любовник Эрика и друг Эрика, но не плакали и ничего не говорили, что тут скажешь, не заводить же ссору над мертвым, ссорой его не воскресить. Небо поднималось все выше и выше, очень чистое небо, чуть-чуть припудренное - не облаками, а самолетной пыльцой, и Константин думал, наверно, что надо будет заказать билет и съездить куда-то, в Данию, да, непременно туда съездить и все уладить, или вовсе ничего не думал, потому что нечего было улаживать, ни в Дании, ни в Канаде, ни в мире, все рассыпалось, и солнце било в окно. Санитары вошли тихонько и накрыли тело простыней, унесли прочь вдвоем - без усилий, с привычною легкостью. Так завершался балет, тотентанц для тотентрэгеров - в полном беззвучии, без волчков и эоловых арф; со сцены убирали все лишнее и гасили свет посередине дня, создавая слепящую тьму. На опустевшей кровати больше не было Эрика: ни волоска, ни вздоха, лишь последний пузырек кислорода в баллоне, лишь капелька крови на выдернутой из вены игле. Константин взял ее и воткнул в запястье, подержал несколько секунд, чтобы кровь смешалась, ввел Эрика в себя, сопрягая эрос с танатосом, смерть с сексом, и вспомнил, как месяц назад, чуть меньше месяца, не первого марта, а, кажется, пятого, они уснули вдвоем, обнявшись. В тающем снеге проступала земля, черные пятна в легких на ренгтеновских снимках, и ночи были по-зимнему холодны; они мерзли под одеялом и прижимались друг к другу, грея губы поцелуями, играя в зеркала: отражения множились в глазах и на стенах, и тени обещали бессмертие до утра - уничтожишь одну, появятся новые, и процесс этот бесконечен. Эрик пробормотал, засыпая: "Помпейские любовники под пеплом. Не обнимай меня так крепко, дышать нечем", - а он ответил: "Пляска смерти, любовь скелетов", - и понял, что Эрик скоро умрет. Никто не обнимал Константина, но дышать все равно было нечем; он крепче сжал иглу и тут же выпустил из пальцев, чем крепче сжимаешь, тем быстрее утратишь, все повторялось по тристан-изольдовскому порядку: mir erkoren, mir verloren, и ворон хрипло звал свою воронью эвридику.

- Очень глупо, - сказал друг Эрика (пора бы открыть его имя: его звали Леннарт). - Так можно черт знает чем заразиться.

- Может быть, я хочу заразиться черт знает чем.

- У Эрика был СПИД?

- Я не знаю. Какая разница? По-моему, он не проверялся. Он знал, что умрет не от СПИДа.

- Ты рискуешь. Если он все-таки был инфицирован...

- Значит, я заразился уже давно, - раздраженно ответил Константин. - Мы не предохранялись.

- Извини. Я думал, вы давно уже не спите вместе.

- Да, десять лет. Все так думали, я уверен. И ждали, когда Эрик меня бросит.

- Вот он и бросил.

- Да. Ну что, ты доволен?

Леннарт покачал головой: цена слишком высока, нечему радоваться, лучше бы он бросил тебя, а сам остался жить, лучше бы он бросил тебя, а ты умер. Между вами что-то химическое, уверял Эрик, забавляясь их тихой враждою, что-то метахимическое, как метафизическое, негативное притяжение, которое хуже оттолкновения. Теперь они были близки из-за любви к Эрику - и чего бы они не отдали за то, чтоб отменить это сближение, аннулировать безвозвратно, чтоб вновь сторониться друг друга, соглашаясь спокойно: да, между нами что-то метаквазифизихимическое, неорганическое, несовместимое, и я не понимаю, Эрик, как ты можешь с ним спать, а я не понимаю, как ты можешь с ним дружить, но впрочем, это не мое дело, спи с ним, дружи с ним, мне все равно. Теперь все равно было Эрику, он устранялся и отстранялся, вытянув стывшие руки: это не мое дело, разбирайтесь сами, неужели вы не способны обойтись без меня, ведь я прекрасно обхожусь без вас, ваше отсутствие не тревожит меня и не оживляет, а мое отсутствие не сделает большой дыры в пейзаже, вернее, в вашем существовании, чтобы не цитировать дословно, и со временем мох затянет эту пробоину, эту промоину, рана закроется, вы оба меня забудете, вам придется меня забыть.