Одиночество зверя (СИ)

— Прости, я тебя перебила — ты заговорил о литературе?

— Не совсем. Только об отсутствии у меня ненависти к ней. А я ведь не гуманитарный человек. Получается комплимент вашему мастерству.

— Так уж и комплимент! Достоевский почти твой коллега — окончил Военно-инженерное училище и даже успел послужить несколько месяцев по фортификационной части.

— Елена Николаевна, вот уж чего не ожидал от вас, так это подобных сравнений. Спасибо, конечно, но Достоевский, я думаю, на роль главы государства не годился.

— Почему ты так думаешь? Считаешь, он слишком хорошо разбирался в человеческой природе?

— Нет. Чересчур много внимания уделял божественному в человеке. Так нельзя. Если ты не готов пожертвовать слезинкой одного ребёнка ради построения всеобщей гармонии, ты вообще никем и ничем не можешь руководить. Насколько я понимаю, он и в издании журналов не слишком преуспел.

— Во-первых, о слезинке ребёнка говорил не Достоевский, а Иван Карамазов, и лично я не считаю правомерным полностью идентифицировать этот персонаж с автором.

Всё-таки, невероятная женщина. Ей ведь уже слегка за шестьдесят, не меньше. Несколько лет она никому не говорила, что учила премьер-министра, последние три с лишним года скрывала от коллег, что среди её выпускников — президент России. Теперь она с ним встретилась, впервые после тридцати с лишним лет, впервые в жизни села в правительственный лимузин и разговаривает с президентом о Достоевском. Наверное, стоило начать с воспоминаний, с обсуждения минувших лет, выяснения судеб других одноклассников, можно поболтать о семейных делах, о радостях и печалях.

— Что мы сразу о Достоевском, давайте сначала о вас. Как вы поживаете, Елена Николаевна?

— Я поживаю хорошо, Игорь. Спасибо. Занимаюсь любимым делом, вырастила детей, воспитываю внуков. Всё просто, обыкновенно, как у всех. Можно было бы поговорить о тебе, но я уже многое о тебе читала.

— А слухов много собрали?

— Много. И читала, и слышала. Но долго не могла поверить, что речь именно о тебе. Даже фотографии разглядывала с пристрастием: неужели действительно ты?

— Откуда же такое недоверие?

— Знаешь, трудно сопоставить новосибирского мальчика с новым президентом. Я ведь даже двойки тебе ставила!

— Положим, не так уж часто. Всего несколько раз, я думаю.

— Но ставила ведь. Я тебя помню в четвёртом классе, такого же смешного, как и все остальные. Ты часто свои детские фотографии разглядываешь?

— Нет. Видимо, я недостаточно сентиментален.

— Я помню, как ты плакал.

— Плакал? Хотите сказать, я был плаксой?

— Плаксой не был, но один раз точно ревел. Мне пришлось целое следствие провести. Ты на спор стукнулся головами с Грепетулой.

— Да, Грепетула… Грепетулу помню. Наградила же человека семья фамилией. И кличку придумывать не надо. Кажется, припоминаю и спор, но мне казалось, он случился ещё до вас.

— Тогда бы я его не помнила, правильно? Вы на спор стукнулись головами, и он только улыбался, а ты разревелся.

— Больно было. У него башка — словно каменная.

— Ну вот, по-твоему, я должна сходу поверить, что новый премьер-министр — тот самый мальчишка, который расплакался, на спор стукнувшись головами с известным хулиганом? Очень трудно провести параллель.

— Вы опасный человек, Елена Николаевна. Знаете обо мне столько грязных секретов! У вас же эксклюзивная информация, а вы теряетесь.

— Предлагаешь мне заняться шантажом?

— Зачем шантажом — обыкновенной торговлей информацией.

— Думаешь, я смогла бы нажиться?

— Уверен. Президент на спор стукнулся головой, ещё и заплакал!

— К сожалению, ты сделал это в одиннадцать лет, а не сейчас. И был тогда не президентом, а простым школьником.

— Одиннадцать? Да, не меньше. Я прилюдно ревел в одиннадцать лет?

— Увы. Я не слишком травмировала твоё эго?

— Ничего, переживу.

— Может, мне стоит на людях обращаться к тебе на «вы»?

— Нет, ну что вы. Ни в коем случае — выставите меня мелочным властолюбцем.

— Вслух ведь ничего не скажут?

— Юля Кореанно не постесняется и вслух высказать все свои неудобные мысли.

— Кореанно? Извини, я не совсем уверена — она твой пресс-секретарь?

— Именно. И по долгу службы неустанно рубит мне правду-матку.

Елена Николаевна замолчала, а Саранцев задумался о странностях жизни. Вот он жалуется бывшей классной руководительнице на Юлю, словно нет для него сейчас более важных проблем. Где-то вдалеке маячат Муравьёв, Дмитриев, даже сам Покровский. Светка отодвинулась на задний план, ссора с Антоновым — все проблемы сегодняшнего дня рассеялись в пространстве, и он вспоминает о дурацком детском споре и своём унижении едва ли не сорокалетней давности. Как ни смешно, воспоминание о слезах в возрасте одиннадцати лет его расстроило. Возможно, даже рассердило. Он был таким слабаком? Разумеется, он был примерным мальчиком, тем более по сравнению с Грепетулой, который к седьмому классу начал периодически уходить из дому на недели, в восьмом заявился на школьный «Огонёк» в пьяном виде и пытался танцевать. В детстве Саранцев плакал, разумеется, но в одиннадцать лет? Он совершенно не мог вспомнить логическую цепочку событий, которая привела его к тому спору, но она его не очень интересовала. Его заботили не причины спора и даже не поражение, а сам факт его унизительности. Школу, конечно, трудно назвать рассадником радостей и местом душевного отдохновения, но старая психологическая травма вдруг оказалась совсем не ко времени.

— Наверное, сегодня мы напомним друг другу не об одной глупой истории, — высказал тайную надежду Игорь Петрович. — Боюсь, в старших классах глупости были менее невинными.

— Хочешь сказать, более безобразными?

— Честное слово, вы меня пугаете, Елена Николаевна! Неужели числите за мной какую-нибудь крупную гадость?

— Успокойся, ничего крупного.

— Крупного? Ничего крупного, но гадости всё же запомнили?

— Ты так переживаешь, будто сам знаешь за собой смертные грехи.

— Ничего я не знаю! В школе вообще не бывает ничего серьёзного. И подвиги, и подлости — в масштабе переходного возраста. А я даже не ябедничал. Я ведь не ябедничал?

— Не ябедничал. Ты был тихий-тихий. Поэтому я всегда лоббировала твою кандидатуру на пионерских выборах.

— Видели во мне надежду и опору в педагогической работе?

— Приличного ребёнка я видела. В первую очередь.

— Знаете, мне никогда не нравилась ответственность без власти.

— Разумеется, знаю. Ты ведь сам и организовал голосование против себя, иначе так и оставался бы председателем совета отряда до истечения пионерского возраста.

— Заметили?

— Трудно было не заметить все ваши перемигивания и многозначительные улыбочки. Я только до сих пор не могу понять, зачем тебе понадобилось устраивать эту провокацию. Если я так упорно поддерживала каждый год твоё избрание, почему ты решил не идти мне навстречу? Я на тебя тогда даже обиделась.

— Разве можно обижаться на ребёнка? — искренне удивился Саранцев.

— Конечно. Я ожидала от тебя большей лояльности. Ты же потом по комсомольской линии всё равно продвинулся, и не возражал.

— Почему же не возражал? Я пытался, но меня просто никто не спрашивал. Видимо, в комсомоле демократии было меньше, чем в пионерской организации. Меня же выбрали замом секретаря школьного комитета по идеологической работе в моё отсутствие. Потом просто девчонки подошли и сказали: мы тебя выбрали. Я залепетал о самоотводе, а они — мол, какой самоотвод, заседание комитета давно закончилось. Теперь у тебя есть комсомольское поручение — будь добёр исполнять.

— Пошёл бы в комитет, разобрался.

— Неудобно показалось. Можно было бы десятым классом оправдаться — выпуск всё же, какая вам ещё общественная работа, но постеснялся. Можно сказать, побоялся. Стоит ли так рьяно отказываться от комсомольской работы — выглядит чуть ли не как политическая акция.

— Ты же не был антикоммунистом? В семьдесят девятом-то году?