Софринский тарантас

Вот ее рука таинственно прикасается к стене. Дорогие перстеньки дрожат и блестят точно рыбьи глаза. Остановившись и прислушиваясь к чему-то, она замирает. И с преувеличенной строгостью смотрит на меня.

— Вас можно поздравить… — произносит она и одеревенело улыбается, а может, даже от света стала ее улыбка такой. — У меня не было мамы. Она умерла, когда мне было всего три года. Я ничего о ней и не помню. Как я в детстве была одинока, если бы вы только знали…

Я в смятении. Не знаю, что и сказать. Странное волнение, которым охвачена она, передалось и мне.

— Ладно, это в последний раз… — она прижала платочек к глазам и уже с прежней строгостью добавила: — Я обещаю вам, что я больше не буду говорить об этом.

В эти минуты она была самой слабой в мире. Но не менее слабым был и я.

— Да, вы правы… — пролепетал я и поцеловал ей руку.

Она была мне дорога как никогда. В ответ она погладила меня по голове. И я прижал ее руку к груди, позабыв, где я нахожусь. Две старушки, прошедшие мимо нас, друг другу сказали:

— Хотя и благородно, но в наш век это дико…

— Я люблю вас, понимаете, люблю! — запинаясь, пробормотал я.

— А вы не ошибаетесь?

— Нет, нет.

И если бы в эти минуты ее отобрали у меня, то я, наверное, умер.

— Каждый день вы говорите мне люблю, люблю. И мне приятно, что я вами любима, особенно сегодня!..

Квартира была двухкомнатной. Галя чувствовала себя в ней совершенно свободно, видно, не раз была в гостях у подруги.

Как только дверь за нами закрылась, я поцеловал Галю.

— Сумасшедший… — засмеялась она. Глаза ее были робки, несмелы. Зато лицо горячее-горячее. Она внимательно посмотрела на меня, как смотрят только продавцы на покупателей.

Видно, стараясь угодить мне, она включила музыку. Магнитофон был старый, обшарпанный, но единственная кассета звучала сочно и мощно.

После шампанского она стала какой-то нежно-беспомощной.

Ничего не боясь, я говорил ей о своей любви к ней. И она в каком-то блаженстве слушала, сменяя один глубокий вздох другим. Она покорила меня своей легкостью и грациозностью, ибо по комнате она двигалась совсем иначе, чем в магазине. Ее движения были полны свободы, а покачивание бедер несло в себе такой темперамент, что только глупый не смог бы его заметить.

Я восторгался ею. Я был счастлив. Все же как-никак, а квартира есть квартира, не то что мой больничный барак без всяких удобств и массой любопытных жильцов.

— Зайчик, я тебе нравлюсь? — спрашивала она, кружась со мной в танце.

— Люблю… — восторженно шептал я.

Из приоткрытого окна с жадностью врывался в комнату ветер, занося с собой запах сирени. Но я не замечал его. Я думал о ней. «Мама не права, можно жениться не только на медсестрах, но и на продавцах…»

— А что такое любовь?.. — вдруг с какой-то беспечностью спросила она меня.

Я растерялся. Как, как ответить ей, женщине, испытавшей и повидавшей на свете больше, чем я. На столе стояла чашечка с кофе. Я залпом выпил кофе. Но растерянность не снялась. Как врач я знал, что, если принять кофе в такой дозе, его действие начнется примерно минут через пять.

Продолжала играть музыка. Она стояла у окна и, сияя глазами, смотрела на меня из темноты.

— Если бы вы представляли всю силу моей любви к вам… — прошептал я. Музыка утихла, и я мог разговаривать с ней шепотом. — Впервые увидел вас, и впервые…

Она улыбнулась. Затем подошла ко мне.

— Небось будешь скучать по мне, если я тебя брошу… — эту фразу она не прошептала, а выкрикнула.

Она руками нащупала мою грудь Затем бесстыдно-жадно начала целовать в щеки, губы, нос. Видя темный контур ее шеи, я шептал:

— Милая, я люблю тебя, я люблю тебя.

— Как мне тебя отблагодарить за такие слова… — ласково сказала она и тут же засмеялась таинственно, еле слышно. — Побойся бога, лучше бы подумал, кого ты полюбил…

В эти минуты я был как никогда откровенен.

— Мне сейчас все равно…

Я наслаждался ее ласковым взглядом. Я был беззаботен. Счастливая дымка захватила мою голову. «Выходит, в чем-то Фрейд прав. Почти все отношения между мужчиной и женщиной подчинены чувствам. И все ради этих чувств в мире и происходит…»

Я был двухметрового роста. Здоровье во мне пылало. Даже в трескучий мороз я мог преспокойненько окунуться в прорубь.

Выпив шампанского, она опьянела. А я хоть бы что, наоборот, взбодрился.

Она замолчала. А затем вдруг сказала:

— Раздевайся…

— Не понимаю… — пролепетал я.

А она опять:

— Раздевайся. Быстро…

Поначалу в растерянности я без всякого смысла завертелся, задвигался.

— Через час мне дома надо быть, понял, зайчик… — продолжала она, раздеваясь. — Муж в любой момент нагрянуть может. Увидит меня штормовую, так места на мне живого не оставит, всю измусолит. Язва он, сатана. Сатана был, сатана и есть. Алиментами укоряет, да чхала я на его алименты. Не могу я, зайчик, — понимаешь, не могу его переносить… И, прижавшись ко мне, она заплакала.

От страха меня охватил озноб. Я был перед ней абсолютно гол. Ветер из приоткрытого окна холодил мне затылок, спину, ноги.

Выплакавшись, она, взяв со стола сигаретку, закурила. А когда погасила свет, то напряженности между нами как и не бывало. Мы отдались ласкам. Но минут через пять она вдруг как крикнет:

— Почему я должна мучиться, пусть он мается…

— Ты это о ком? — тихо спросил я ее.

Она пристально посмотрела на меня. Губы ее дрожали. И слезы, вновь слезы были в ее глазах.

— О муже… — и продолжила: — Какой-то мерзавец. Ведь по закону развелась. А он позавчерась пришел и всю одежду мою порвал, разбил посуду. Дочку хотел забрать, хорошо бабушка дома была, не дала…

— Ошалел он, что ли?.. — посочувствовал я.

— Сатана есть сатана… — нервно шевельнула она бровями.

Мне хотелось с ней говорить о любви. Я согласен был даже забыть о душе и предаться чувствам, несчастный Фрейд, которого я постоянно ругал, был мне теперь близок.

— Галя, я люблю тебя!.. — сказал я вновь ей и поцеловал в мочку уха.

— Ужас, как жарко!.. — вздохнула она. — Очуметь можно… — и опять завела разговор о муже: — Я его не трогаю, почему он меня трогает, — видно, ее действительно «заштормило» от шампанского, ибо она понесла бог знает что: — И пусть я птица подневольная, но с кем хочу, с тем и гуляю… Понял, доктор, ты понял меня…

Ужас охватил меня. На душе вдруг стало мерзко, страшно. Но Галя не останавливалась, она продолжала:

— Разве вас, мужиков, поймешь. Первый год он хорошим был, а со второго из повиновения вышел. Ревновать стал. А то порой напьется и душить лезет. Крысой обзывал, вот в благодарность за то, что я ему дочь родила… — Она говорит торопливо, развязно, то и дело прижимая руки к груди. — Доктор, а ты понимаешь, я ведь тоже человеком хотела стать. И, может быть, даже стану. У меня мечта стюардессой стать, выучу английский и в загранку пойду, шмотки, бабки, валюта. Это ведь не то что в обувном магазине из-за стольника горбатиться. Там уж, извини, я не квас-шампанское буду пить, а «Наполеон» или «Рики-тавири».

Я молча слушал ее. А она все говорила и говорила. Говорила совсем не то, чего хотелось мне. Во всей этой ее истоме-исповеди не было, да и не могло уже быть места любви. А может, и не было у нее ко мне никаких чувств. Может, просто она решила со мной поиграть. И всю эту любовь я сам себе выдумал. Нет, нет, я ее не придумал. Просто в обувном магазине, находясь на людях, она была совсем иная, чем сейчас.

Я успокаиваю ее. Хотя сам растерян. А она, обнимая меня руками, спешит продолжить:

— Мне тридцать, и я не глупая, как некоторые. Я обязательно стану стюардессой, вот увидишь, смилостивится бог. Ну, а еще совершенно неожиданно на днях я решила уйти от бедности. Я боюсь даже говорить тебе об этом, неловко как-то. Вдруг неправильно поймешь, ведь ты образованный, не то что я…

— Говори, — ласково попросил я ее.

— Короче, я решила завести поросят. На днях беру пять кабанчиков. Ты представляешь, к осени каждый кабанчик будет стоить что-то около семисот рублей. Пойми, это же деньги. А мне так машина нужна, так нужна. Я просто обожаю ездить в машине. На ней я буду ездить на работу, чтобы знали наших. А насчет комбикорма никаких забот, сколько я пожелаю, столько и будет.