Софринский тарантас

Иногда вместе с нами дежурит старейший хирург города Иван Прокофьевич. Ему скоро на пенсию. Но по работе он любого за пояс заткнет. Операции делает мастерски, не говоря уже о постановке диагнозов. Тридцать лет он уже работает. И все его в больнице любят и уважают. Человек он добрый, незлобивый, не злопамятный. И рад передать свое мастерство молодым.

И хотя седина покрыла его голову, внешне он все равно красив. Не на врача он порой похож, а на графа. Острый взгляд, солидный подбородок, ну а больше всего он впечатляет своей выправкой. Подтянут, худ, лишних движений почти не делает, не фамильярничает: так и кажется, что все у него заранее рассчитано и продумано. Однако даже черточки эгоизма не почувствуете вы в его манерах. Казалось бы, все хорошо в его судьбе: положение в обществе, уважение и любовь коллег, награды за многолетний труд. Но вот что смущает: Иван Прокофьевич всю жизнь прожил один. Но, увы, ничего не поделаешь, личная жизнь есть личная жизнь, и не каждый имеет право вмешиваться в нее.

Сегодня Иван Прокофьевич дежурит вместе с нами. И почти все собравшись в ординаторской, мы с нетерпением ждем, когда он начнет свой рассказ. Он снял шапочку и, осмотрев всех нас, вздохнул.

— Вот какое, братцы, дело. Там, где сейчас водокачка, был у нас обувной магазин. — И тут же, схлебнув чайку, замолчал.

Что происходит в эти минуты с ним: руки его дрожат, взгляд начинает бесцельно бегать, видимо, он не может сосредоточиться. Наконец внимательные глаза его заискрились. На щеках появился румянец. Скорбно откинув назад седые пряди, он вдруг произносит:

— Да что толку говорить. Который раз говорю… А во-вторых, нет тут ничего особенного, любовь как любовь, грустная и простая. Без всяких нравоучений. А если бы рядом в то время со мною кто был, может быть, и подсказал…

— С подсказки разве любовь получится?.. Это так себе… — перебивает Прокофьевича молоденький ершистый хирург.

— Тоже мне, гений… — одергиваю я его.

— Да тише вы, тише… — успокаивают остальные нас. И в ординаторской на некоторое время наступает тишина.

Я смотрю на Прокофьевича: ну до чего же он в эти минуты не защищен. И это человек, который в свои далеко не молодые годы может непрерывно изо дня в день простаивать за операционным столом десять, а то и более часов. А тут вдруг какое-то далекое воспоминание тронуло его и чуть не подкосило. Неужели душа его за столько лет не очерствела и осталась нежной и по-детски ранимой. Мало того, он пронес и сохранил в ней любовь к женщине.

Иван Прокофьевич начинает свой рассказ.

…Близ станции Русланихи, чуть левее, недалеко от переезда находится обувной магазин. Одноэтажный, с плоской крышей. С двумя фонариками у дверей и полевой тропинкой идущей к глухому забору давным-давно обвалившейся церкви. Я зашел в него этой весной совершенно случайно. У электричек — обеденный перерыв, и мне некуда было деть время.

Радуясь, из магазина выходили с покупками люди. Был май, и летняя обувь была так необходима.

Я бесцельно бродил по магазину, толкался, бегло рассматривал выставленную на прилавках обувь.

Мне понравились туфельки, нежные, с белой модной застежкой. Но, увы, мне некому их покупать. Я только закончил институт. Был холост. И хотя были у меня девушки, но они сами себе все покупали. Поэтому, перестав восхищаться женской обувью, я подошел к мужскому отделу. Подошел с мрачной, нарочитой серьезностью; огромные, чугунного цвета ботинки, сверкая заклепками, смотрели на меня, точно уставшие сомы, которых взяли и ни за что ни про что вытащили на берег.

— А на вас здесь обуви нет… — произнес тихий женский голос за моей спиной.

Я оглянулся. Милая женщина в форме работника торговли стояла передо мной и приветливо, а точнее заботливо, улыбалась.

— Мне не нужна обувь… — начал я. — Нынче… — и сбился, затем поправился: — Буквально через полчаса кончится перерыв в движении электричек… Поэтому я и оказался в вашем магазине, от нечего делать, просто так.

— Извините… — уже более спокойно и без всяких там улыбок произнесла она.

В какой-то рассеянности я пробирался сквозь толпу покупателей к выходу. Мне было грустно.

Я глянул на свои легонькие, купленные на институтскую стипендию год назад парусиновые штиблеты. По бокам они прилично истерлись, да и вид их был крайне не нов.

«Доктор должен одеваться чисто», — вспомнились слова одного профессора на выпускном бале. Я оглянулся, чтобы посмотреть на витрину, ведь бывает, что в целях рекламы там долго залеживается обувь. Однако моих размеров под стеклом я не нашел.

И вдруг, собравшись было уйти, я увидел ту самую женщину-продавца, которая первой обратилась ко мне в магазине. Взгляд ее был таинствен. Мне показалось, что я где-то ее встречал. Чуть-чуть подведенные голубые глаза. Легкий румянец. Прямые губы. Кажется, она училась со мной на первом курсе института. Пойти спросить ее… Да нет, к чему все это… — и, на прощание равнодушно взглянув на нее, я пошагал к станции.

Я спокойно доехал на электричке. Никто и ничто не предвещало мне плохого. Однако через день я неожиданно понял, что полюбил ее…

Весна этого года была как никогда красива. Она бродила, кипела зеленью. Она манила, предвещая много в жизни хорошего. Медовый крепкий запах весенних трав пьянил. Благоговейно я открывал окно в ординаторской. Вдали белым снегом полыхали вишневые сады. На лугах цвели цветы. И не замолкая пели птицы. Теплый воздух был как никогда нежен, он красиво подрагивал над нарядными дворами, ласково припадал к пашням и прошлогоднему жнивью.

Клубясь, плыли по синему небу огромные облака. Ярко светило солнце, отражаясь в бойких придорожных ручейках.

Я работал в этих краях по своей воле. Сам пожелал сюда распределиться. В больнице было только два хирурга при положенных шести. Так что работенки хватало. Я жил в прибольничном бараке. Питался на пищеблоке. Забот и хлопот у меня не было никаких.

И вот я вновь в магазине. У прилавка толкучка, что-то дают, кажется, дамские сапожки. Я быстро осматриваю зал. А вот и она. Нежно смотрит на меня, но не узнает.

— Вы меня не узнали? — ласково лепечу я. Меня то и дело толкают в спину посетители, но я не замечаю их.

И вдруг, вместо того чтобы ответить — да, она отвечает — нет. Сердце в груди запрыгало, а шум в ушах вдруг сменился топотом.

«Ну и дурачок… — подумал я про себя. — Это надо же, любовь себе такую выдумать. Три дня назад я стоял на этом самом месте. Тогда она сама позвала меня. А теперь вдруг не узнает…»

Я хотел убежать. Но какой там убежать. В магазине опять что-то выбросили, и толпа меня прижала к продавщице так, что я начал ощущать ее дыхание на своих щеках.

— Тебя как зовут? — спросила она.

— Леня… — ответил я. Толпа напирала сзади, но я не огрызался. Наоборот, я был счастлив.

— Не Леня, а Лекок, — засмеялась она.

И мне тоже стало ужасно весело Я верил в предчувствие, а еще в то, что в первый миг неудавшаяся любовь тут же переходит в настоящую.

— Вы женаты? — спросила она.

— Нет.

— А мы с мужем хоть и разведены, но он у меня живет.

Толпа кипела, гудела. Ради импортных босоножек она готова была повалить нас. Я рад был, что мы так быстро познакомились.

— Я все это время о вас думал… — прошептал я.

Она посмотрела на меня с улыбкой и ничего не сказала.

— Как вас зовут?

— Галя.

— А можно, Галя, я вечером к вам зайду?

— Зачем?

— Чтобы проводить вас.

— Пожалуйста…

И тут толпа успокоилась, видно, босоножки кончились.

Да, наверное, я полюбил ее. После работы я провожал ее домой. У меня не было в этих краях никого, кроме нее. Я увлекался Моцартом.

Ну, а еще я писал письма маме. Она у меня старенькая, очень внимательная к моей судьбе. Ей так хотелось, чтобы я женился на медсестре. «Два медика в семье — это здорово!» — напоминала она почти в каждом письме. Но время шло, а ее желание я так и не исполнял. Многие медсестрички в больнице были заняты, а те, что были свободны, требовали очень многого. А что с меня взять. Ни тачки, ни дачки.