Мать ветров (СИ)

— О да, — фыркнул Марчелло. Этот старичок, мягко говоря, почти выжил из ума и периодически засыпал посреди собственных лекций. Какой из него убийца?

— Значит, подозреваемый — Витторио, — задумчиво проговорил Али. — Кто это?

— Витторио? — недоверчиво покачала головой Хельга. — Он же ужасный трус, он даже меня, по-моему, боится, когда приходит в библиотеку.

— Он не всегда был трусом, — возразил Алессандро. — Восемнадцать лет назад он принимал непосредственное участие в бунте бедных городских эльфов против своих хозяев.

Разбеpись, кто ты — тpус

Иль избpанник судьбы, И попpобуй на вкус Hастоящей боpьбы.

Владимир Высоцкий

Комментарий к Глава 5. Али. Место в строю Музыкальная тема Марчелло: В. Высоцкий, Баллада о борьбе (http://pleer.com/tracks/107180e8J2).

====== Глава 6. Саид. Второй мир ======

Пытки вызывали у нее и другую реакцию — несколько мистическую. Анжела вдруг теряла сознание, но затем тут же вроде бы приходила в себя. Голова у нее становилась светлой и ясной, как никогда. Ей вдруг казалось, что она парит над собственным телом и наблюдает, как его пытают. Именно это странное ощущение пребывания вне своего тела, эта пропасть, отделявшая ее сознание от болевых ощущений, и помогали ей крепиться и молчать.

Дж. Лэнггут. «Скрытый террор»

Опустошение пришло не сразу.

Откровенная беседа с командиром Фёна далась ей легко. Материнская ласка в тонких морщинках, что собрались в уголках зеленых глаз, мягкий голос этой суровой женщины манили довериться и открыться, тем более ради того, чтобы помочь другим горемычным, как отказать? Да и зачем? Жесткие слова Саида о том, что она теперь свободна, придали Герде уверенности в себе: она сама, по собственному желанию вспоминала липкие ночи под бывшим хозяином, свои тогдашние чувства.

Жаркий пестрый день пролетел незаметно, а все же, с удовольствием кутаясь ночью в тонкое одеяло и вслушиваясь в скрип пера Марлен, которая что-то писала, старательно заслоняя свечу от засыпающей Герды, девушка вспомнила, каким богатым выдался минувший день. Работа в огороде, занятная незнакомая прежде игра в шахматы, задорная схватка с Саидом, душевный разговор с Зосей, долгие песни на крыльце после заката — приютские буквально влюбились в арфу. И не верилось даже, что все это происходит с ней наяву.

— Марлен, — несмелым шепотом.

— Да, голубушка? — арфистка тут же обернулась, встала с лавки, будто пчелка с цветка слетела, и невесомо присела на край кровати.

К ней.

Когда-то, в прошлой жизни, еще при отце, мама подходила к ней, маленькой, если она болела. С такой же готовностью отрывалась от повседневных трудов, чтобы напоить свою дочку теплым молоком, отрезать ей душистую краюшку едва остывшего хлеба.

— Марлен, я ведь не сплю?

— Тебе кажется, что все это — сон или горячечный бред? — грустно улыбнулась Марлен. Изящная ладонь на щеке, пух одуванчика, дуновение ветерка и только.

— Я глупая, да? — смущенно улыбнулась в ответ Герда, робко подаваясь навстречу ласке.

— Ты удивительная, — покачала головой арфистка. — В счастье не каждый сразу верит, да и по праву. Слишком часто оно ускользает из рук. Гораздо важнее то, что ты на него решилась и осталась при этом собой. Я имею в виду то, что ты не озлобилась, не порвала Георга. Сберегла свою поэтичную душу.

— Ой, скажете тоже, про душу, — отчаянно краснея, засмеялась оборотица и мягко махнула рукой. — Вы песни пишете, а не я.

— Во-первых, девочка, когда ты, наконец, привыкнешь? «Ты», а не «Вы». Во-вторых... позволь усомниться, — лукаво подмигнула собеседнице Марлен, грациозно потянулась к столу и взяла в руки листок.

Над водой-волной склонилась бела ивушка,

Расчесала косы ветром да корягою.

По колено в речке темной бела девушка

Наполняла туеса свои бадягою.

По полям-долинам дух медвяный стелется,

Зеленеет край, поет пчелой да ободом.

По тропинке узкой скачет бела девица,

А за ней вослед беда — докучным оводом.

Чернобуркой ночь свернется над затонами,

Соловей тоску-печаль разделит с ивушкой.

Расскажи мне, кем ты в белый заколдована?

Поделись со мной своей тоской-кручинушкой.

Желтоглазый уж не спит, шуршит осокою,

Тонкорогий месяц сыплет свет на мельницу.

Ты укрой меня к утру своей тревогою,

В пелену очей зеленых кутай, девица.

Заискрилося в росе жемчужной солнышко,

Зимородок самоцветом взвился в зореньку.

Ты на плечи мне — хоть край нелегкой долюшки,

Расчесать позволь твои седые косоньки.

Обыденные, с детства привычные слова, говор, принятый в родной деревне Герды, колыбельные мамы, которые та пела уже не ей, а ее брату и сестрам, вдруг показались совсем новыми, словно впервые услышанными. Девушка села в кровати, нахмурилась, недоверчиво всматриваясь в лицо Марлен. Неужто эта красивая образованная барышня и впрямь из-за нее?..

— Не знаю, удачно ли вышло, или я среди твоих слов что разозлившийся медведь на ярмарке, — торопливо проговорила арфистка, отводя глаза. — Но у меня есть очень серьезное оправдание, я впервые так пишу.

— Кабы мне такое сочинили, я б таиться не смогла, — настала очередь Герды коснуться Марлен и озорно прошептать: — А ей — покажешь?

— Если покажу, мне может и по второй щеке прилететь. За то, что нос сую, куда не просят. Хотя, — Марлен ощупала скулу, с которой за прошедшие недели почти сошел синяк, и фыркнула: — А, заживет!

Они еще с час проговорили о том, что волновало обеих, и Герда сладко уснула, как и предыдущей ночью, и во все ночи, проведенные в приюте Богдана.

Опустошение пришло на следующий день, в тоскливых сумерках, наполненных заунывным шелестом мелкого скучного дождика.

Богдан, прямой, молчаливый, сидел у огня и чинил обувку своих подопечных. Те ребята, которые выросли в деревнях, с наступлением весны бегали по улице и по полю босиком. Но приют располагался в таких местах, где босые запросто могли остаться без ноги, а то и вовсе с жизнью попрощаться. Болота, бурелом, ядовитые змеи и бес знает что еще поджидали путников за плетнем, а потому и дети, и воспитатели барствовали, щеголяя в простых, но прочных сапогах.

Старшие девочки и Герда шили при свете лучины, а Марлен вела импровизированный урок по современной литературе Грюнланда. Красивый голос арфистки запросто перекрывал шепот капель в кустах под окнами, но когда она замолкала, а ребята еще не успевали загомонить, дождь вступал в свои права с новой силой.

В первую ночь, когда ее брал Георг, тоже моросил дождь. По мутным стеклам змеились влажные дорожки, внутри нее разгоралась адская, почти непереносимая боль, и по ногам что-то текло... Кажется, кровь. Крепко зажмуренные глаза набухали слезами, беспомощный крик подкатывал к губам, зажатым властной мужской ладонью, и вдруг, вспышкой, молнией — откуда бы молния в такую тихую погоду? — голос отца. «Даже в неволе волк остается волком, Герда. Запомни это, всегда помни. Волка можно посадить на цепь, запереть в клетке, уморить голодом, но шавкой он все равно не станет».

В нос ударил волнующий дух весенней земли. Сколько в нем всего, богатых оттенков, ярких отпечатков, памятных знаков, непроизносимых слов... Для волчьего нюха — будто книга открытая, ты только беги, чувствуй! Этой тропкой совсем недавно протрусила лисица, под тем кустом любили друг друга хорьки, в той лощинке как следует прохватило проезжего... купца, чиновника или крестьянина? Нет, все-таки крестьянина.

Волка не сделать шавкой. Это не ты. Это не в тебя с противным хлюпом врывается настырный елдак хозяина, это не тебе больно, грязно, мерзко. Посмотри, это всего лишь тело. А ты — там, ошалевшая, носишься по полям, врываешься в чащу, мчишься выше и выше по горному склону, вскидываешь к небу тяжелую, зубастую голову и воешь на огромную белую луну.

Слезы пропали сами собой, будто их и не было. Вервольфы не плачут.

На следующее утро Герда чувствовала себя растоптанной и разбитой. Между ног болело, поясницу тянуло, голова раскалывалась — ну еще бы, с последним толчком хозяин как следует дернул ее за тугую косу. И все-таки случилось именно то, что Зося имела в виду, когда сказала: «Ты уцелела».