Софринский тарантас

Он смотрел на заведующего равнодушно. Видимо, понимал безысходность ситуации.

Хотя перед самой операцией он, вдруг ухватив меня за халат, жалостливо спросил:

— Ну что, доктор, распрощаюсь я теперь с ножками?..

Трудно было смотреть в его глаза. Чем-то он сразу мне понравился. Хоть и чумазый был, а веяло от него какой-то добротой и простотой.

— Только прошу вас, не сообщайте на работу, что по пьянке все произошло… — начал просить он. — Ведь вы все прекрасно знаете, что жена от меня ушла, а если я и работу потеряю, то тогда мне кранты. Могу не выдержать и улететь…

И, бездеятельно махнув рукой, приподнялся на локти, пугливо осмотрелся. Безысходность и горечь-тоска вновь вспыхнули в его глазах.

— Что же вы молчите, доктор, насчет ног? — прошептал он и запнулся.

Взгляд его переместился с простынки на меня. Страшно смотреть в такие глаза, цепляются они за самые корни души.

— Что же я буду делать без ног? — чуть не плачет он. — Ведь я одинок, без родных…

В растерянности не зная, что ему и ответить, я приподнимаю простынку с его ног. Ступни мало того что отечны, но они еще покрылись огромными пузырями, наполненными черной кровью, признак крайне плохой. Пальцы высохшие и бесчувственные. Ни о какой сосудистой пульсации не может быть и речи, ее нет. Кровь к стопам не поступает. Выход один — ампутация. И делать ее надо срочно, иначе может развиться гангрена.

— Будем стараться… — попытался я его, успокоить.

Он с признательностью поклонился, и взгляд его подобрел.

— Если я в операционной умру, никому ничего не сообщайте. Я одинок, — и ухмыльнулся. — Так называемая бродяжка-душа. Везде вроде внешне и место у ней есть, а чтобы основательно притулиться, нет. Перелетная птица, все равно что дождь в шляпе…

— Но вы ведь работаете…

— Да какая может быть работа, если мне через год на пенсию… — произнес он небрежно и, зажмурив глаза, отвернулся лицом к стене. — А теперь вот безногий. Ума не приложу, как я так запросто мог опростоволоситься…

— Вам ни в коем случае сейчас нельзя волноваться… — начал успокаивать я его.

А он, вдруг вздрогнув, ослабело сказал:

— А я и не волнуюсь, я просто так. Честное слово, просто так…

Операция была тяжелой. На больного нашло вдруг какое-то необыкновенное возбуждение. И долго его не брал наркоз. На одной из ног при ампутации стопы сорвался жгут, и при накладке второго жгута, которого как назло рядом не оказалось, произошла обильная кровопотеря. Ни о какой, даже частичной сохранности стоп не могло быть и речи. После операции увезли Ивана в палату инвалидом. Четыре месяца пролежал он в стационаре, выписывать его не спешили. Дожидались, когда приедут мастера из протезного завода и снимут мерки с ног. Но потом выяснилось, что, наоборот, больного надо везти на завод. В больнице транспорта не нашлось.

Начался сезон охоты, и главврач, взяв отпуск, день и ночь носился на единственном «уазике» по лесам.

На одном из вечерних обходов завотделением заявил Ивану:

— Совесть у тебя есть, сколько ты можешь лежать? Группа тебе гарантирована, так что на днях готовься к выписке.

А на другой день в нашу ординаторскую забежала дежурная медсестра, вся заплаканная.

— Иван Кузнецов хотел повеситься. Больные его в туалете с петли сняли. Он так и сказал, что если его попытаются выписать, то покончит с собой.

Вызванный психиатр при осмотре и опросе Ивана особого помешательства не установил и для приличия поставил диагноз: больничный психоз — и прописал ему кучу успокаивающих средств.

Главврач, узнав об этом, возмутился. Но затем, переговорив с Иваном, успокоился. Через неделю медсестры принесли в отделение старую инвалидную коляску. И теперь Иван, отложив в сторону костыли, стал передвигаться на ней. А если отделение перегружалось больными, он, отдав свою койку вновь поступившему, откидывал спинку в коляске и спал в ней в полусогнутом виде.

После операции он стал молчаливым. Больше уединялся и от людей прятался. Но с появлением коляски как-то оживился и добился, чтобы завотделением разрешил ему ухаживать за онкологическими больными.

Эти две палаты у нас были вечно заброшенными в плане ухода. Санитарки редко заходили к этим больным, а родственники вообще не приходили. Они специально клали сюда своих близких, чтобы избавиться от них.

Трудно поначалу было ухаживать Ивану за такими больными. Это чувствовалось по его крайне уставшему виду и испугу в глазах. Бывший литейщик, мастерски раньше варивший сталь, и вдруг сразу в больничную преисподнюю попал санитарить.

Но постепенно Иван привык. И мало того, полюбил онкобольных. Раньше мы обходы в этих палатах делали один раз в неделю, потому что невыносимо там было находиться. Теперь же, как и положено, посещали их через день. Иван такой марафет в них навел, что удивил не только всю больницу, но и главного онколога. После этого Ивана медработники так зауважали, что без всяких приняли в свой коллектив. И порешили не протезировать его, а пусть он так в коляске и передвигается.

Когда начался в нашем отделении ремонт, Ивана переправили в участковую сельскую больничку на двадцать коек, где он стал вечным больным. Койка ему была не нужна. Спал он все в той же своей коляске в коридоре или же в столовой. О больных он беспокоился постоянно и любил, если его называли санитаром. Никто не слал ему открыток, никто не приезжал к нему. Постепенно позабыли и его фамилию. И в больнице, и в селе звали его просто — Ванька Безногий. А врачи, жалея его, часто вздыхали:

— Не дай бог, если исчезнет он, кто же тогда будет санитарить…

А если кто приставал к Ваньке с расспросами о его нелегкой судьбе, полной страдания, он, гордо откинув назад голову, залихватски отвечал:

— Все то, что вам злые языки обо мне порассказали, это неправда. Я обиды никогда не имел и иметь не буду Как говорится в народе, да здравствует дождь в соломенной шляпе.

— А как это понять? — удивлялись те.

— А очень просто… — и Ванька на полном серьезе объяснял: — Сквозь соломенную шляпу дождь всегда пройдет, не оставив следа. Так и обида во мне как вошла, так и вышла. Русский человек тем и отличается от всех, что никогда ни на кого не помнит зла. Всегда всем прощает, как и я. А если на каждую чепуху в жизни обижаться, то не хватит и времени этими обидами заниматься.

— А если вдруг жена вернется к тебе, ты примешь ее? — продолжали с любопытством расспрашивать его.

— Конечно, приму… — улыбался Иван. — Ведь я с ней почти тридцать лет прожил…

— Но ведь она же… Ты же ведь сам говорил…

— А с кем не бывает… — без всякой обиды отвечал он и вздыхал: — Баба есть баба. Ну оступилась немного. Да и я, можно сказать, погорячился малость. Надо жить было на одном месте и никуда не уезжать…

Спрашивавшие не отступали:

— А почему на заводе к тебе начальство так плохо отнеслось? Ведь ты всего один раз в жизни своей выпил. А они даже страхделегата не прислали и помощи не оказали. При такой инвалидности могли бы и квартирку отдельную дать.

— Я не обижаюсь на них… — спокойно и даже как-то немного гордо отвечал Иван. — Они, может быть, и рады были бы кого-нибудь ко мне подослать, да некого. У нас завод передовой, и поэтому мы каждый год должны план перевыполнять. А если все будут только по больницам ездить, кому работать. А квартирка мне не нужна. Зачем она мне, если я один…

— Ну ты и силен, — смеялись врачи. — На все у тебя оправдание.

— Да не оправдываюсь я… — и в который раз Иван объяснял: — Как говорится в народе, да здравствует дождь в шляпе! Так вот я и живу. Никогда не надо ни на кого обижаться. Не людей надо винить, себя надо винить. Лично я благодарен больнице за заботу. И спасибо вам, доктора, за то, что я живой, это ведь самое главное.

И, произнеся эти слова, он с гордостью смотрел на всех.

ОБУВНОЙ МАГАЗИН

Зимой ночные дежурства в больнице длинные. И мы, молодые врачи-хирурги, чтобы хоть как-то скоротать время, часто собираемся в ординаторской, где за чашкой чая, под монотонное тревожно-жалостливое завывание морозного ветерка у чуть приоткрытой форточки рассказываем друг другу всякие истории. Они не только укорачивают наше время, но и расслабляют.