Избранное

Итак, после обеда должна была состояться первая экскурсия. Оповещение об этом висело внизу, у входа, на доске объявлений. Я остановился, будто бы завязывая шнурок, и, незаметно поглядывая исподлобья прочитал:

Меня никто не пригласил. Даже дядя Милош. И все-таки я мог пойти, потому что в объявлении сказано: «Всем! Всем! Всем!» Надо побыстрей сходить в столовую, проглотить остывшую фасоль и вернуться обратно. Я бы даже успел забежать домой и взять с собой хозяйку (вместо родни) или пригласить Десу. (Хотя нельзя быть эгоистом — надо повести сестру и ее девочку.)

Но уже по пути к столовой я понимал совершенно очевидную невыполнимость этих пустых фантазий. Мне было бы просто невозможно, съежившись до величины маковой росинки, посрамленному, незаметно втиснуться в задние ряды ликующих, торжественно настроенных сослуживцев, с гордо поднятой головой ожидавших в строю минуты выступления: дети с цветами, женщины, возбужденные и принаряженные, мужчины в темных костюмах. При этом кто-нибудь, увидев меня в колонне, обязательно крикнет: «Посмотрите, а вон и наш Раде пришел!» Нарочно крикнет, чтобы обратить на меня внимание и смутить. Впрочем, кто знает? Может, кричать и не будут, даже напротив, постараются ничего не заметить, совсем как в добропорядочном обществе, где обходят молчаливым презрением всякое неприличие и постыдство. Но так или иначе, я буду унижен памятью недавнего неверия. Я буду посрамлен уже самим своим присутствием здесь, я — маловер и скептик. И только очевиднее изобличу себя несвойственной мне преувеличенной болтливостью и наигранной веселостью или, что еще того хуже, угрюмой замкнутостью. После недавних моих высказываний все поймут, что я здесь не по велению сердца, а вынужден лицемерить. И вот, раньше или позже, а возможно, даже на первом собрании при обсуждении проведенного мероприятия найдется оратор, который в завуалированной или открытой форме скажет, что посещение кита надо считать одним из наиболее значительных и удачных мероприятий, несмотря на то, что имелись отдельные скептики и маловеры, которые пытались пошатнуть возникший интерес к киту и только тогда, когда энтузиазм и вера победили и все было организовано другими, решились примкнуть к остальным. «Но мы здесь не собираемся укорять этим товарищей, так как считаем, что малодушие их и без того довольно наказано тем, что в минуты нашего торжества они не могли чистосердечно разделить нашу радость». И это истинная правда, ибо тот, кто с самого начала не стал его ярым поборником, не сможет им стать никогда!

Но не это мешало мне уступить; не одно только нежелание показать, что и меня перетянула все-таки другая сторона, заставило меня отказаться от посещения кита. Главное было в том, что в самый первый день восстановило меня против него. Просто я хотел остаться самим собой, человеком свободного выбора, и не быть ни Цаной, ни дядей Милошем, ни хозяйкой, ни китом, ни всеми вообще. Но поскольку я сразу в него не поверил, теперь я не желал сдаваться из чистого упрямства. Непостижимый внутренний протест побуждал меня еще ребенком, услышав хор восторженных похвал по какому-то поводу, сейчас же кричать, что это гадко. Меня, бывало, так и подмывает разрушать крепости, построенные из песка другими детьми, петь, когда они что-нибудь слушают, и свистеть, когда все поют, пока наконец — как я и предвидел, но все равно не мог себя побороть — им не надоест сносить мои выходки и они меня не поколотят. Добившись своего, я удалялся, оскорбленный, обиженный и вместе с тем гордый. В душе все же досадуя на то, что не сумел обуздать свой вздорный нрав.

Вот так и теперь. Дядя Милош по-хорошему меня предупредил, но я продолжал гнуть свое. Я оторвался от людей и рисковал нажить еще более крупные неприятности, и тем не менее я уже шел домой боковыми улицами. По пути я разглядывал прохожих и тешил себя мыслью, что есть еще люди, сохранившие рассудок, вот они спешат по своим делам, они не разучились радоваться жизни, улыбаться и думать о чем-то своем. Но таких встречалось все меньше. Магазины были закрыты, кафе опустели. В этот послеполуденный час город насупился — затаился в ожидании драматических событий.

На нашем подъезде было вывешено большое объявление:

Хозяйки дома не было. Не было и квартирантов: студента из закутка для прислуги и телефонистки, старой девы, разделявшей комнату с хозяйкой. На столе в холле на видном месте лежала записка: «Ушла смотреть кита». В моей комнате меня ожидало приглашение — домовый совет призывал к шести часам явиться на собрание по поводу организации коллективного посещения кита. «Явка обязательна», значилось в конце, но это был безликий текст стандартного бланка.

Я разделся, лег и накрылся одеялом: решил сказаться больным. Меня и правда знобило, во всем теле была ломота, и потому до самого вечера я не выходил из комнаты.

Первой вернулась с работы телефонистка. Через час пришла хозяйка, и я слышал их разговор за стеной.

— Потеряла полдня, а на выставку так и не попала. Все забито школами и организациями, — жаловалась барышне хозяйка. — А этот наш дома? — спросила она и, понизив голос, что-то еще добавила в мой адрес, надо полагать не слишком лестное. Барышня возражала, ссылаясь на то, что в комнате у меня темно и тихо.

— А может быть, и он пошел к нему, — высказала предположение она.

— К нему? — откликнулась пораженная хозяйка, но тут же заявила непреклонно и веско: — Ну нет, не может быть — этот не таков!

И я впервые подумал о том, что, хотя многие меня корят и осуждают, в действительности им мое упорство на руку. Ибо сами они приобретают вес в сравнении с моей отсталостью и косностью. Ведь если бы все, решительно все были на стороне кита, тогда какая бы была в этом особая заслуга?!

Потом я слышал, как хозяйка с барышней Цицей ужинали и собирались уходить. Наверное, на лекцию. Хлопнула дверь, и в квартире снова наступила тишина. Слышался только топот шагов на лестнице — другие жильцы тоже спускались вниз. Наконец все замолкло. Я вспомнил, что говорила обо мне хозяйка, и подумал — быть в моем положении, возможно, не так уж и плохо. Эта мысль несколько утешила меня, и, согревшись в постели, я вскоре заснул и не слышал, как пришел студент, а за ним хозяйка и барышня Цица.

Утром в канцелярии я почувствовал какую-то разительную перемену. Люди притихли, подобрели, присмирели. О вчерашнем посещении кита не вспоминали. В комнатах воцарилась тишина; уткнувшись в ведомости, служащие прилежно трудились в отличие от предыдущих дней. Со мной обходились весьма любезно и мягко. Печать умиротворения, легкой усталости, сладкой истомы — последствий удовлетворенных желаний — лежала на всех. Я разглядывал их с любопытством, точно молодую после первой брачной ночи. Как перенесших большое жизненное потрясение. И они держались замкнуто и отчужденно, как бы тая от посторонних взглядов сильное, глубокое переживание. Они оберегали его, как берегут сокровенную тайну, прятали глаза, не желая выдать свои чувства. Значит ли это, что они насладились наконец китом? Досыта на него насмотрелись? Не обманул ли он их ожиданий и оказался ли он достаточно огромным, черным, страшным чудовищем, внушавшим трепетное благоговение? Довольны ли они теперь и надолго ли успокоятся? А может, на этом все и кончится? Эти вопросы теснились в моей голове, пока я наблюдал их непроницаемые, холодные лица, не дававшие мне никакого ответа.