Избранное

Я выжидал целое утро. Итак, на всякое чудо дивятся три дня, ликуя и злорадствуя, думал я! Насмотрелись, налюбовались, что же дальше? Другие тоже увидят и тоже утихомирятся. Все мы верим только своим глазам, и ничто так не убеждает, как собственный опыт. И сколько бы родители ни предостерегали детей — напрасно, не поверят, пока не расшибут о стенку лоб. Может быть, и мне не стоило противиться? Своим сопротивлением я только разжигал любопытство. Ребенок и тот не поверит, что огонь жжет, пока не приблизит палец к пламени. Так рассуждал я сам с собой и был готов… на что же я был готов? То прощать, укоряя себя, то мстить, торжествуя. И уже собрался было что-то сказать им по поводу кита, что-то язвительное и злобное, спросить, сыты ли они своим чудом и кто из нас оказался прав? Но едва я открыл рот, разыгралась сцена, окончательно сбившая меня с толку, и язвительные слова, чуть не слетевшие с моих губ, застряли у меня в горле. Было около часу дня, когда в нашу комнату вошла старшая инспекторша по фамилии Марковичева, которая работала этажом выше, в «Югожите». Она пошепталась о чем-то с Цаной, и та обвела всех нас взглядом, словно строй солдат. Потом открыла дверь в другую комнату и крикнула с порога, упершись в бок рукой:

— Протич!

Протич, наш служащий, вскочил с места, вытянулся, словно на смотру, и гаркнул:

— Я!

— Станое! — продолжала выкликивать Цана. Наш курьер Станое, оказавшийся в комнате, откликнулся, став по стойке «смирно». Цана сделала паузу, а потом отчеканила: — Сегодня коллектив «Югожита» организует посещение кита. Вы будете их сопровождать как опытные в этом деле товарищи.

Может, мне только показалось, вероятнее всего, это именно так, но мне почудилось, будто они выпалили дружно:

— Есть, — и прищелкнули каблуками.

— В три часа, — уточнила Цана, и тощая строгая чиновница с верхнего этажа удалилась, а я подумал: «Вот как!» — невероятно радуясь тому, что ничего не успел им сказать. Не слишком уютно чувствовал бы я себя сейчас.

Все остальное время мы трудились молча, а когда после обеда я возвращался домой, то видел издали, как югожитовцы собирались у подъезда, выстраиваясь рядами. Увлечение китом принимало неприятный оборот чего-то военизированного, обязательного и опасного. И даже отдаленно не напоминало мне невинную забаву, как это было еще утром. В нем вырисовывался некий порядок, система, его подчиняли дисциплине. Наша канцелярия за одну ночь вознеслась к высотам главного командования с Цаной в обойме предводителей.

События последующих дней становились все более волнительными.

Газеты неустанно сообщали о росте числа посетителей выставки. Их бывало до пятнадцати-двадцати тысяч ежедневно, а это красноречиво свидетельствовало о том, что за один месяц, в течение которого кит будет демонстрироваться в нашем городе, его едва ли смогут увидеть все белградцы, ибо приходится учитывать тот факт, что каждый посетитель задерживается у экспоната в среднем тридцать минут, пропускная способность пяти существующих входов весьма ограниченна, пространство выставки, равное стольким-то и стольким квадратным метрам, вмещает всего лишь несколько сот человек — все это точно подсчитал досужий репортер.

Если учесть возможный перерыв в работе выставки по причине дождей и ветров, как и стремление граждан увидеть кита по нескольку раз, и присовокупить сюда же до тридцати тысяч ежедневно прибывающих в Белград приезжих, наплыв которых обещает увеличиться в эти дни за счет жителей пригородов и окрестных деревень — подавляющая часть их, без сомнения, тоже захочет побывать на Ташмайданской площади, — тогда окажется, что месяц — ничтожно малый срок и необходимо, чтобы срок этот был продлен. Между тем в связи с огромным интересом к киту всей страны вопрос о продлении выставки может встретить известные трудности… и так далее, и так далее.

Это и подобные известия вызвали в городе панику. Публика испугалась, что не успеет посмотреть кита, и еще яростней стала ломиться на выставку. Страсти накалило еще и то, что в первую же неделю пребывания в городе кита допуск на выставку был прекращен на несколько дней подряд или сильно ограничен. Один день ее резервировали деятели культуры и искусства, главным образом художники, делавшие зарисовки с натуры. Следующие два дня кита снимали киноработники. Затем выставку посетили директора предприятий, представители различных организаций и общественности, проходившие по пригласительным билетам. Таким образом уйма драгоценного времени была потеряна, пропускная способность выставки упала, план нарушился, а пригласительные билеты прямо-таки свели народ с ума. Уж если такие люди посещают выставку и на нее невозможно попасть, значит, там действительно есть на что посмотреть. И ко всеобщему любопытству, и так уже достаточно подогретому, прибавился еще один мощный побудитель — ощущение общественной значимости и престижа. Попасть на Ташмайдан в числе первых приобретало теперь общественное значение, и лишь принадлежащие к избранным кругам приобретали право с первых дней пребывания чудовища в городе делиться впечатлениями о нем на основе личных наблюдений. По тому, каким образом и в какую очередь получены билеты в те первые дни, обладатели их определяли и оценивали свои позиции, виды на будущее (хотя бы ближайшее), свои шансы, свое положение в обществе и репутацию. Наплыв посетителей был столь велик, что не обошлось без происшествий, правда незначительных, если не считать, что одного пенсионера задавил автомобиль, после чего печать предложила, вырвав это дело из власти стихийности, упорядочить процесс посещения кита. Однако проведенное вслед за тем распределение билетов между учреждениями и предприятиями еще больше перегрузило выставку и вызвало нервозность и сутолоку.

Моя хозяйка оказалась первой жертвой. Прошло уже более десяти дней, а она так и не видела кита. Наша улица дважды ходила на экскурсию, но билеты доставались узкому кругу лиц. Часть билетов шла членам организационного комитета и их более или менее разросшимся семействам. Несколько билетов перепало пенсионерам, но моя хозяйка представляла частный сектор и всякий раз возвращалась домой с пустыми руками.

Сквозь сон я невольно слышал, как за стеной хозяйка изливала обиду своей квартирантке:

— Допустим, я частный сектор и опять же, по-ихнему, оппозиция, но ведь я равноправный гражданин, и они не имеют права лишить меня этого. Должен же человек что-то видеть. Это его законное право, право гражданина. И вообще, с какой это стати они его присвоили себе? Не их это собственность, не их изобретение. Родом он не наш, значит, и не наш подданный — не с нашим паспортом сюда приплыл. Да разве в наших условиях мог бы он этакий вырасти и выгуляться? Вон он сразу голову потерял, едва сюда сунулся, а ведь силища-то какая! Настоящий кит, что же тогда нам говорить, обыкновенным гражданам, частному сектору!

В этом духе моя хозяйка могла разглагольствовать хоть два часа подряд. Но, сознаюсь, я все время ее слушал затаив дыхание. Будь я менее щепетилен, я бы мог записать ее высказывания, которые произносились в запале, в четырех стенах и, естественно, не предназначались для посторонних ушей. При желании их можно было бы употребить ей во зло, но это не входило в мои намерения — я единственно хотел их использовать в своих целях, в борьбе против кита.

Дня два или три спустя хозяйкиной жилице посчастливилось получить на работе билет, и, пока она собиралась, между ней и хозяйкой вспыхнула перепалка. Я ждал, что наша застенчивая, робкая барышня, напоминавшая собственную тень и обитавшая здесь без прописки, а только по договоренности с хозяйкой, быстро сдастся. Но ничуть не бывало, — барышня обнаружила изворотливость и решимость; словно ребенок, которого уговаривают отдать драгоценную вещицу, случайно попавшую в его руки, она не поддавалась обольщениям и уговорам.

— Вы же сами, госпожа Стако, говорили, что такое увидишь раз в жизни! — отбивалась барышня, и напрасно хозяйка старалась убедить Цицу в том, что она-де еще молода и успеет вдоволь на китов насмотреться, да и вообще-то киты, видимо, куда чаще заплывают в наши воды, чем мы воображаем, и потом, членам профсоюзов наверняка дадут билеты для повторного осмотра кита, а если нет, так она, хозяйка, получит билет и вернет ей долг. Однако барышня искусно оборонялась, употребляя при этом единственное оружие недалеких, униженных и слабых — хитрость.