Избранное

— Поверьте, я охотно сделаю для вас все на свете, но это просто невозможно. При всем моем желании невозможно! — твердила Цица, и мне представлялось, как она стоит, припертая спиной к стене, с билетом, хранящимся в недрах декольте, оберегаемого прижатыми к груди руками, готовая в случае нападения обороняться, кусаться, царапаться, звать на помощь. Хозяйка не отступалась. Они боролись за право увидеть кита, как за любовника две соперницы, не поделившие любовное письмо, спрятанное у одной за вырезом платья. Я приготовился вскочить с постели и броситься по первому зову на выручку Цицы, не потому, что она представляла собой слабую сторону и не из чувства симпатии к ней. Нет! Я считал свою хозяйку одним из главных зачинщиков всей этой кутерьмы с китом и с помощью Цицы хотел ей отомстить. Я стал опасаться, как бы барышня не сдалась, но в последний момент ей на ум пришла отговорка, которой по глупости своей она не воспользовалась сразу.

— Да и не могу я вам дать свой билет! — взвизгнула Цица. — Билет именной, а при входе проверяют документы. И кроме того, я иду со своим отделом! Надеюсь, вы не хотите, чтобы у товарищей создалось впечатление, будто мне до него нет дела.

Очевидно, хозяйка поверила, так как перестала упорствовать. Из-за стены до меня доносились запоздалые всхлипывания Цицы и хриплое дыхание хозяйки, переводившей дух, словно борец после упорной схватки. Затем Цица ушла, а хозяйка бросила ей вслед: «Ну хорошо же, хорошо!» — прозвучавшее самой страшной угрозой. Это был полный разрыв. Крушение всех надежд.

И в самом деле.

Хозяйка худела и таяла на глазах. Ее сжигал внутренний огонь. Теперь она редко сидела в холле, забросила свое шитье, да и заказчики куда-то исчезли. Обрезки на столе покрылись пылью, а выкройки пожелтели и свернулись. С Цицей она разговаривала сквозь зубы. О ките даже и не спрашивала. И каждый день ходила на Ташмайдан, надеясь перекупить билет, ибо поговаривали, что нашлись бессовестные субъекты, которые наживаются на ките, перепродавая билеты втридорога. Но то ли слухи были ложны, то ли хозяйка недостаточно ловка или цены на билеты оказались ей не по карману — так или иначе, но однажды она постучалась и в мою дверь.

Я вскочил с постели, застегиваясь и приводя себя в порядок, чтобы достойно принять женщину, и крикнул:

— Войдите, пожалуйста!

И она вошла — в своем черном фартуке, удрученная и заплаканная, точно вдовица, потерявшая на днях мужа, и еще с порога рассыпалась в извинениях за то, что прервала мой отдых, но надеется, ее простят великодушно, — изливалась она потоком любезностей, предшествующих, как правило, какой-нибудь просьбе. Стоя перед ней в одних носках (второпях мне не удалось нащупать домашние туфли) и взирая на нее сверху вниз, я предоставил ей лебезить передо мной сколько угодно, дожидаясь, пока она наберется храбрости. Наконец она решилась; и, видимо, далось ей это нелегко.

— Господин Раде! — проговорила она. — Я знаю, вас не интересует кит. То есть вы не рветесь попасть на эту выставку, — поправилась она. — Вы — житель Приморья и, может быть, имели возможность наблюдать его, так сказать, в его родной стихии, в море, вот я и подумала, не окажете ли вы мне огромную любезность, уступив свой билет — если вы его, конечно, не использовали, — за что я была бы вам чрезвычайно признательна.

Она так унижалась из-за кита, что я готов был ее пожалеть. До сих пор она не сумела достать билета и еще не видела кита, но молчала об этом, стыдясь признаться. И вот теперь она изворачивалась передо мной и хитрила, а я не мог отказать себе в удовольствии еще и еще продлить ее мучения. Снизу по босым ногам от пола поднимался неприятный холод, но это не могло мне помешать держаться перед ней с солидной и представительной важностью. Многозначительно откашлявшись и выпятив грудь, я заговорил, внушительно растягивая слова.

— Уважаемая госпожа, — сказал я. — Я охотно пошел, бы навстречу вашим страстным пожеланиям, если бы это не было для меня абсолютно невозможным. В конце концов, я мог бы достать билет или уступить вам свой, если бы… — тут я должен был подхватить свои брюки, возымевшие намерение съехать вниз, — …если бы моя совесть и мои принципы позволили мне поступить подобным образом. Как вы изволили сами отметить, я был и остаюсь противником Кита. — Видимо, не следовало открыто в этом признаваться. Битва не окончена. Но еще вчера раздавленный морально, сегодня я по непростительному легкомыслию увлекся ораторским пылом и, приободренный падением хозяйки, вынужденной обратиться ко мне с просьбой, как бы утратил ощущение реальности. — Повторяю — я по-прежнему принадлежу к числу немногих людей, не охваченных истерией, сохранивших трезвый ум и самостоятельность суждений. И почитаю своим долгом вразумлять других, насколько это возможно, да и кем оказался бы я в своих собственных глазах, если бы проповедовал одно, а поступал по-другому. Поверьте, дело вовсе не во мне и не в ките. В конце концов, что такое кит как не дохлая рыба. И почему бы мне не пойти на него поглазеть? Как свободный человек, я волен поступать, как мне заблагорассудится. Но я не стану этого делать! Не потому, что это так уж плохо — посмотреть на какого-то кита, который скоро начнет смердеть. (На всякое чудо три дня дивятся, на кита — месяц, а потом его как не бывало!) Вы спросите меня — что за беда, если на него поглядит несколько тысяч человек, что в том плохого для меня или для них? Но в этом-то и заключается суть. Ведь если сегодня люди рвутся к киту, завтра они помешаются на чем-нибудь еще, на какой-нибудь дьявольщине или, может быть, на золотом тельце, — добавил я значительно.

Я ожидал, что хозяйка рассвирепеет и снова произойдет неприятная сцена. Но то ли убаюканная моей длинной речью, то ли оттого, что рухнула еще одна надежда добыть билет и увидеть кита (единственного кита в ее жизни), хозяйка, понурив голову, со слезами на глазах, волоча ноги в старушечьих шлепанцах, уничтоженная, сгорбленная и как-то сразу одряхлевшая, без слов вышла из комнаты.

Противоречивые чувства боролись во мне. Здесь, в этой комнате, начались мои унижения. Здесь впервые именем кита оскорбили мой слух, и мне казалось справедливым отсюда увидеть его близкий конец. Я должен был бы упиваться своей первой победой — тогда ведь я не знал, что меня ожидает, — но вместо ликования меня охватила тоска. Свесив ноги, сидел я на постели. И готов был в чем-то себя укорять. Вправе ли я навязывать свои вкусы и подгонять всех под единую мерку?

Почему люди в своих поступках должны копировать меня и поступать в соответствии с моими желаниями? Люди не по выкройке скроены. Не всем идет одно и то же платье, и разве я, борясь против кита, что выставлен на Ташмайдане, не предлагаю им взамен некоего своего кита? И что мне надо от этой старой женщины? Что осталось у нее в жизни? На что ей надеяться? Чего ждать? Разве что время от времени упиться видом какого-нибудь кита и восторгаться им.

Но недолго пришлось мне тешиться размышлениями о судьбах других. В тот же день я получил суровый и горький урок, заставивший меня обратить взоры на свою собственную судьбу.

После длительного перерыва я отправился навестить свою сестру. Захотелось повозиться с маленькой племянницей, но было и другое, сокровенное и более эгоистичное желание — отдохнуть в тихом домашнем уголке, разрядиться после нервного перенапряжения последних дней, которого мне стоило мое решение категорически пресекать всякие попытки заговорить со мной про кита и вообще при мне касаться этой темы. Я расположился возле теплой печки, в кресле, давно уже признанном собственностью «дяди Рады», и наслаждался чистотой и уютом. Но не прошло и получаса, как я непостижимым, непонятным для самого меня образом оказался втянутым в разговор о ките. Обнаружилось это лишь после того, как я в запале случайно задел девочку рукой и она расплакалась. Это меня отрезвило и помогло осознать, что я держал горячую обвинительную речь против целого света, доказывая своей сестре, что только я один прав. Я было рванулся к девочке, желая приласкать и утешить ее, но она разрыдалась еще громче и кинулась к матери, ища защиты. Мне стало ясно, что плакала она не оттого, что я ее ударил; ее испугали непонятные ее детскому разумению ожесточение и ненависть, которыми дышали мои речи. Сестра увела девочку в другую комнату, села напротив меня — умная, красивая, сознающая свое превосходство женщина — и стала читать мне мораль.