Избранное

Она была заперта. Сторож подбирал разбросанные детьми бумажки.

— Скажите, а что, зоопарк закрыт?

— Закрыт.

— А почему? Из-за мороза?

— Служителей забрали к киту!

— К киту? — поразился я. — Зачем они ему? Разве он живой?

— Да нет. А все живность. Вот их и забрали, чтобы, как говорится, были под рукой.

И он опять принялся за бумажки; их подхватывал и относил ветер, а сторож был старый, сгорбленный, в темно-серой форме и в шляпе. На меня он больше не посмотрел, и я неспешно побрел к Калемегдану. Но теперь парк не радовал меня. Солнце зашло, холодные зимние сумерки спустились на землю. По-прежнему было безлюдно; на сером, бесцветном небе вились стаи ворон. Заговорил репродуктор, скрытый в ветвях. Репортаж о ките! Что-то вещал охрипший диктор, ударники били тарелками, гремела цирковая музыка, гудела людская толпа, и я поспешил прочь.

Чем ближе подходил я к Теразиям, тем больше народу попадалось мне навстречу. Взволнованные предстоящими событиями, люди не могли усидеть в своих стенах и высыпали толпами на улицы. Я зашел было к двум своим приятелям, но не застал их дома; в нетерпеливом ожидании они, очевидно, тоже пошли бродить по городу. Явиться к Десе я не смел — что мне еще оставалось? Посидел немного в кафе, а когда стемнело, томимый своими невысказанными заботами и желанием напиться и выплакать подступающие к горлу слезы, я поплелся домой. Отвергнутый, непонятый, чужой и одинокий в своем родном городе.

И все это кит. Он, Большой Мак, окруженный всеобщим поклонением и восторгом, тот, которого сегодня ночью при свете факелов, в дыму зажженных газет с триумфом повезут со станции в колеснице впряженные в нее граждане. Новоявленное божество, языческий идол, могущественный кумир. Тучный и черный.

Темнота. Город, похоже, наконец заснул. И только далеко за полночь одинокий, холодный, строгий и недремлющий внимательно всматривался в ночь желтоглазый огонек моей комнаты.

Я сразу это понял, почувствовал всем своим существом — кит здесь, он в городе! Прибыл. Под покровом ночи. Он, эта черная тьма и непроглядный мрак. Теперь все пойдет под знаком кита. С этой самой ночи, с раннего утра и все последующие злосчастные дни.

Действительно, повсюду в витринах, на улицах висели разноцветные плакаты. От их обилия у меня рябило в глазах, казалось, это праздничные флаги, вывешенные в его честь. На них изображался он один, и только он. Нередко вскочившей на хвост большеголовой этакой громадиной, изогнутой в виде знака вопроса и с подписью под ним:

А на соседнем транспаранте, словно отдыхая от утомительного торчания на хвосте, он растянулся на брюхе резвым бодрячком и, почесываясь плавниками, взывал, лукаво щуря маленькие поросячьи глазки:

Третий вариант плаката, красно-черный, был наиболее впечатляющий. Угрюмый и мрачный кит бешено колотил хвостом и, оскалив пасть и взирая сверху единственным нарисованным глазом, спрашивал, укоряя, грозя:

Такие заголовки пестрели и в газетах. Я не мог понять, для чего швырять столько денег на ветер, когда и так известно, что кит находится в городе. К чему оплачивать дорогие газетные строки, когда оповещений о нем и фотографий и так предостаточно. Но утренние выпуски снова печатали анонс на три столбца, набранный жирным шрифтом:

На это должны были быть какие-то причины. И вероятно, не только та, чтобы дразнить меня. Плакаты и картинки с китом облепили трамваи и троллейбусы, витрины магазинов и кафе, телефонные будки и общественные уборные. Где только их не было! Книготорговцы, спеша воспользоваться благоприятным моментом, выставили в витринах все книги о море и мореходах, на Теразиях, словно попыхивая трубкой, выбрасывал вверх две веселые неоновые струи «Голубой кит», успевший завоевать популярность, а один рыбный ресторан выставил в витрине огромного черного гипсового кита, собравшего толпы зевак. «Поистине израильтяне, пляшущие вокруг золотого тельца!» — думал я, однако, наученный горьким опытом, остерегался высказаться вслух.

В канцелярии в те дни было много работы. Выписывались платежи, и народ валил валом; сидя за своим столом, я наблюдал, как у барьера, разделявшего комнату надвое, Цана обслуживала клиентов — словно бес вселился в эту женщину. Она вдруг ожила и если не похудела, то определенно приобрела изящество и гибкость. Ее пышные формы наполнились страстью, так что казались мне теперь не лишенными соблазнительной прелести, способной вызвать желание. Кит словно придал ей уверенности в своих силах и вызвал в углах губ победную и лукавую усмешку счастливой в любви женщины, которая весьма приятно провела предыдущую ночь. Признаться, все происходящее у барьера занимало меня несравненно больше, чем расчеты, лежащие передо мной, и я, бледнея от негодования, наблюдал за Цаной, готовый побиться об заклад, что по крайней мере с каждым вторым посетителем она не хуже кассирши или представителя рекламного агентства заводит разговоры о ките. Я вел свою статистику, по выражению лиц и перехваченным взглядам подсчитывая, сколько сочувствующих набралось у Цаны, а следовательно, у кита. И был приятно поражен, обнаружив, что есть еще такие, которые не поддались психозу и сохранили вопреки всему независимый образ мысли и самостоятельность взглядов. К моему удивлению, по большей части это были люди в возрасте, скромные труженики. Народ многоопытный, серьезный, а если и помоложе годами, — то такие же мастеровые и рабочие. Из тех, кто знал почем фунт лиха — с них хватало и своих забот и дел. С женщинами обстояло как раз наоборот; девушки, помоложе и посмазливей, веселые и бойкие, уже искушенные в любви, слушали разговоры про кита с немой усмешкой. Мол, «мне и без него известно кое-что другое» или «рассказывай, рассказывай про своего кита, а меня волнует больше сегодняшний вечер и то, что будет потом», — как бы говорили их румяные лица. В то же время женщины от сорока до пятидесяти лет и особенно бездетные были целиком поглощены китом. Они являлись в канцелярию озабоченные и хмурые или раскрасневшиеся и запыхавшиеся — в зависимости от возраста и темперамента — и шептались с Цаной. Одни возбужденно, словно поверяли свои любовные тайны, другие страстно, третьи сдержанно и строго, как обманутые жены, которые сетуют на своих мужей. У одних физиономии вытягивались, как у старых дев, и приобретали заговорщический вид, но попадались посетительницы и другого рода — точно свахи, озабоченные устройством свадьбы и, конечно же, приданым, они тараторили без умолку, не давая Цане вставить и словечко. А я все сортировал и считал, сортировал и считал и, болея за «наших», каждый невыясненный случай относил, признаться, к партии независимых, тем не менее остававшейся прискорбно малочисленной. Однако уже само наличие моих единомышленников служило для меня утешением. Может быть, где-то они есть и еще, в других учреждениях и вообще где-то в городе.

Вот о чем я думал и, конечно, делал ошибки в своих ведомостях. О ките со мной никто ни разу не заговорил. Но, судя по спешке, с какой все кинулись обедать, я догадался, что Цане удалось раздобыть билеты для отдела. Она страшно гордилась своим успехом, я же приписывал его тому, что наше учреждение имело высшую категорию и постоянный контакт с заграницей.