Избранное

— Ты о нем слышала? Мы должны его увидеть. Мы пойдем с тобой? Как кого? Ты сама прекрасно понимаешь кого — его, — неужели надо еще объяснять? Не интересно? Я думаю, мы получим большое удовольствие. Оденься получше и потеплее; очевидно, нам придется долго простоять.

И так далее. При этом она бросала на меня обольстительные и дерзкие взгляды и усмехалась — мол, не хочешь, не надо, найдутся другие, а ты можешь терзаться любопытством и ревностью.

Между тем я не терзался ни тем ни другим. Я знал, что речь идет о ките, а меня не интересовали ни он, ни она. Цана на мой вкус была слишком перезрелой, тяжеловесной и докучливой, кита я попросту игнорировал. И все же я испытывал обиду, словно ребенок, исключенный из общей забавы. Игра, начатая моей квартирной хозяйкой, продолжалась и здесь — только в измененном варианте. Поэтому, когда старый Бубало, наш архивариус, чувствовавший себя обязанным мне из-за каких-то там услуг, которые я ему оказал, и желавший отплатить добром за добро, в конце рабочего дня уселся за мой стол и завел речь о ките, пытаясь примирить меня с ним, я взбрыкнул, словно норовистый конь, и надулся еще пуще. Снова меня хотели в чем-то убедить, уговорить — а это всегда меня бесило; я его так грубо оборвал, что мне стало его жаль, когда он ушел понурый и обиженный.

Но тем-то он меня и разозлил, что я сразу распознал его намерение пожалеть меня и утешить, как побежденного, проигравшего битву.

Итак, он опустился на стул напротив меня и принялся шелестеть бумагами; он был явно смущен, не знал, с чего начать, а я, испытывая невыразимое, жестокое удовольствие, ничем не хотел помочь старику выйти из затруднительного положения. Начал он издалека. Как живете да как дела, мол, забежал на минутку поболтать, навестить, но я-то знал, что старый Бубало уже много лет без крайней необходимости не поднимался в рабочее время со своего служебного стула.

— Вы не собираетесь пойти посмотреть на кита? — наконец как бы мимоходом и после долгих околичностей выговорил он. — Сегодня ночью его привезут в Белград!

— Вот как? — удивился я и солгал: — Я и не знал. А что, разве на него непременно надо смотреть?

— Все пойдут его смотреть. А про себя я подумал, что, учитывая мои годы, с меня, может, хватит посмотреть из окна, когда его будут перевозить. Ноги у меня уже не те, да и, признаться, толкотни боюсь. Наши товарищи со мной согласились. Как вы думаете, этого будет достаточно? Не осудят меня за это?

— Вполне достаточно, — ободрил я старика. — И никто вас не осудит. А что, и вас тоже захватило это увлечение?

— Захватило. А то как же? Шутка ли — кит!

Старик барабанил пальцами по столу и, хотя мы были в комнате одни, озирался по сторонам, как бы желая удостовериться, что нас никто не слышит.

— Ну и что ж, что кит? — не отступался я. Видимо бес сидел во мне: меня так и подмывало.

— Выходит, — печально заметил старик, опуская голову и избегая встретиться со мною взглядом, — выходит, правду говорят, будто вы его противник.

— Противник? — рассмеялся я. — Смешно! Он что же — политическая партия или какая-то личность? Да он меня просто не касается! Какое мне до него дело? У меня есть занятия поважнее, чем возня со всякой падалью! Подумайте, на что мне этот кит? Для меня он не существует. Не существует, и точка! Вы меня поняли?

Я сердился, кричал и, кажется, стучал кулаком по столу, яростным ожесточением только подтверждая свою неправоту.

— И вообще, кто это сказал такую глупость, что я против кита? — несколько утихомирившись, спросил я.

— Мне очень неприятно об этом говорить, да и сплетником не хочется прослыть. Все это, поверьте, было сказано из лучших побуждений, без желания вас обвинить. Просто-напросто сегодня в канцелярии заговорили о ките, и все решили, что наше учреждение одним из первых должно попасть на выставку — лучше завтра же, к вечеру. Кто-то высказал мысль, что вас тоже следует известить о предстоящей экскурсии и включить в организационный комитет, но барышня Цана заявила, что не далее как сегодня утром вы проявляли полное отсутствие интереса к киту и, уж конечно, с того времени его не приобрели, а все потому… «А все потому, — сказала барышня Цана, — что коллега Раде — ненавистник китов!» Кто-то возразил, что это, возможно, ошибочное впечатление, не следует, мол, делать столь поспешные и категорические выводы и если как следует с товарищем поговорить, то окажется, что это не совсем точно.

— И это были вы, дядя Милош! — воскликнул я, потрясенный, на что старик еще ниже опустил голову, тем самым окончательно убедив меня, что именно он встал на мою защиту. Бедняга, думал я с благодарностью и сожалением. Больше тридцати лет прослужил он в чиновниках, и нельзя его осуждать за то, что всю жизнь он чего-то боялся и от чего-то зависел, даже от кита. Как это мужественно и благородно с его стороны!

— Спасибо вам, — сказал я, ощущая потребность успокоить старика и быть с ним искренним, хотя и не знал, что сказать ему. Я еще не разобрался в собственном отношении к этому киту. (Какая ерунда! Докатиться до того, чтобы выяснять свое к нему отношение!) Я не знал, ненавижу ли я его или просто к нему равнодушен. А может быть, он вызывает во мне глубочайший интерес, но, поскольку все только о нем и говорят, поскольку он стал модным кумиром и предметом всеобщего поклонения, я не желаю этого признать. Мне предстояло все это хорошенько обдумать и прийти к каким-то выводам. Старику же на всякий случай я сказал: — Но вот скажите мне, ради бога, что такое этот кит, чтобы его непременно надо было любить или ненавидеть? Мертвечина! Дохлая рыбина! И что с того, если я его, положим, ненавижу? В этом есть что-то предосудительное? И почему надо обязательно увлекаться китом, а не футболом или, скажем, легкой атлетикой? Почему все должны непременно следовать моде и, если кому-то случится потерять голову, всем отказаться от шляп? Наш бухгалтер, например, собирает марки, вы, насколько мне известно, разводите голубей, а что, если я киту предпочитаю пиво? Кому это мешает?

Старик, не дослушав, поднялся, испуганно озираясь. Его слух не мог всего этого выдержать.

— Все это так, — говорил он, отступая к двери, — но только дело в том, что сейчас все увлечены китом, а против мира идти не следует. Надо быть заодно с людьми, со всеми вместе! — Он остановился на пороге и с грустью добавил: — И наконец, век живи — век учись! Уж поверьте мне, старику.

На том он исчерпал свои доводы, кита он предпочел не касаться вовсе. Было два часа: пора идти обедать.

И пока я шел боковыми улочками к столовой и сидел в голодном ожидании в глубине темного зала за столиком на четыре персоны с грязной и помятой скатертью, а потом поглощал пустую похлебку и остывшую тушеную капусту, кроша в пальцах черствый хлеб, я неотступно думал о моем разговоре с дядей Милошем Бубалом, все больше хмурился и мрачнел. Я пробовал было с детской беспечностью внушить себе, что меня не интересует мнение других, что мне безразлично, как относятся ко мне мои сослуживцы, квартирная хозяйка и вообще весь этот пресловутый «весь мир». Какое мне до них дело, какое мне дело до всех этих людей! Пусть ненавидят меня! Зато у меня есть… Но я никак не мог припомнить, что же у меня такое есть взамен. Что я могу противопоставить товариществу, дружбе? Чем и ради чего могу я прожить один, без всех, и что у меня есть такое, чему люди могли бы позавидовать? В чем причина всего того, что со мной происходит? Расхождения с товарищами, с которыми до сих пор мы отлично ладили и уживались. Ссоры с квартирной хозяйкой, которую, по чести говоря, мне не в чем было упрекнуть. Проклятый кит! Это он один во всем виновен! Но что он мне такого сделал, что я так ополчился на него, так люто его возненавидел?

Было о чем поразмыслить. Как коренной житель побережья, привычный к морю, я не должен был бы испытывать чувства отвращения к порождению его глубин. К тому же я не мог припомнить, чтобы этот вид гигантских млекопитающих причинил какой-то вред кому-нибудь из нашей родни. Да и предания гласили, что кит — животное смирное, добродушное и нападает на людей, только будучи раненым. Чем же в таком случае объясняется моя непримиримая враждебность по отношению к этому обитателю моря, в которой я вынужден признаться? Может быть, во мне говорит просто-напросто злобная ревность — о нем кричат газеты, им бредит весь Белград, а кто такой я? Никто и ничто, маленький человек, чиновник, в чью сторону — вот полюбуйтесь — не удосужится посмотреть даже кельнер в этой проклятой столовой!